Приближается шестидесятилетие Победы над Германией. Однако, к сожалению, все меньше остается свидетелей редких фактов тех военных лет. Одна из них Мария Ивановна Морковкина. В ту лихую, голодную пору у нее зарезали и съели родную тетушку.
А к старшей ее сестре Вере, у которой она жила в Ленинграде, ночью ломился старик с топором. Старушка жена его останавливала, но напрасно: «Есть хочу, убью ее и наемся!» — бормотал людоед. Видимо, у него от голода уже помутился рассудок. Тут же, на пороге, с топором в руках он упал и умер. Морковкина в Мышкине живет на Рыболовке. Там, на берегу Волги, разгулялась февральская метель. Все калитки во дворы деревянных домиков заперты, и следу к ним нет. Ни до одной хозяйки не достучаться. Или боятся открывать, или на зиму отсюда к детям в многоэтажки перебрались. Невеселые мысли навевает метель в такие глухие дни. Так, наверное, было и в голодном 1945-м, и за полвека до этого, когда еще в России людоедство в массовых масштабах было незнакомо. В зимнюю пору мне почему-то все попадаются под руку «Записки Степняка», старая книга, первый рассказ которой «Под шум вьюги» написан тоже в феврале, только 1878 года. Автор мается на занесенном снегом глухом хуторе: «С самого утра шла метель. В моей холостой квартире было темно, мрачно, неприятно. Моя память упорно отказывалась воспроизводить светлое… ряд фактов, один другого безотраднее, один другого тяжелее, вставали передо мной». И я поддался такому же безотрадному настроению. Действительно, чего хорошего принесло глубинке минувшее десятилетие? Факты под шум вьюги, как у Степняка, стали вспоминаться невеселые… ЗЕМЛЯ ДИЧАЕТ Пора подумывать и о весне, об огороде, о своих сотках, которые, кстати, изрядно поднадоели. К тому же с начала второго тысячелетия налоги на огород выросли в три-четыре раза. Перебираю стопку квитанций: в декабре заплатил 260 рублей, весной еще бумажку пришлют. Что мне дает эта земля? Один мышкинский пенсионер-правдоискатель по этому вопросу даже в Конституционный суд хочет обратиться. Мол, чиновники в землю ничего не вкладывают, а поборы повышают. Уставшие люди вообще стали отказываться от участков — продают. Но желающих обзавестись огородной обузой не прибавляется. Вокруг огорода много расходов. Растут цены на навоз. Поблизости, с птицефабрики, продают лишь куриный, который выливают жидкой лужей на землю. На окраинах района по фермам и дворам скопилось немало коровьего. Но из-за транспортных расходов такое удобрение обойдется почти в тысячу рублей. На эти деньги вполне можно на зиму картошкой запастись. Вообще, картошка стала очень дорого обходиться. Летом надо каждый день ходить на свои три-четыре сотки и собирать жуков. Можно, конечно, и ядом их уничтожать. Но сколько яда должно накопиться в грядках, если их из года в год опрыскивать? Скоро из-за колорадского жука вся картофельная земля станет отравленной. Тогда, как с дустом это было, спохватятся. Люди поневоле держат огороды, как раньше ездили убирать колхозные урожаи. Плодородные земли поддерживают и заброшенные окультуривают. Почему бы им не убавить налоги? Вон крупных промышленников, наоборот, успокоили: мол, с выкупом за землю, на которой предприятия стоят, может государство подождать. А на селе ходят слухи, что, как в послевоенные годы, скоро будут брать налоги за каждый куст или яблоню. Выйдешь за Мышкин к Лодыгину и Галачевской — поля сплошь не паханы, заросли сорняками по грудь. Переедешь Волгу — поля бывшего колхоза «Дружба» тоже в забросе, там уже прежде невиданные в наших местах рыси зайцев ловят. Сколько земли пропадет даром! Вот где убытки, а не там, где кто-то себе три мешка картошки к зарплате вырастил. АМЕРИКА СГЛАЗИЛА Увы, в последние три-четыре года как-то сами собой угасли все прожекты, связанные с созданием местной перерабатывающей промышленности. Может, люди просто устали от всех пустых разговоров и планов. О своем колбасном цехе и цехе по производству лимонада толковали еще в Мышкинском райкоме КПСС. Кстати, колбасный цех таки удалось запустить, но вскоре он захирел. Еще в конце 2000 года депутаты районного собрания знакомились с разными проектами, которые на 15 тысяч долларов соровского гранта должна была разработать фирма «Ярэкосининвест». И в местной прессе сообщалось, что бизнес-планы эти вместе со справочником о Мышкине на английском языке побывали даже за океаном. И, мол, в Америке приятно удивлены планами местных умельцев и подвижников. Хотели использовать здешние ресурсы — например, запустить кирпичный завод, что будет выдавать до 20 миллионов кирпичей в год. Затевали даже свою водку выпускать на базе бывшей «Сельхозтехники». Или вырабатывать промышленный кислород, или развести плантации черной смородины. От тех планов «возрождения», как обычно высокопарно их величают, самой живучей оказалась лишь идея моста через Волгу, хотя бы понтонного. Каждый год почти, как встает великая река, о мосте вспоминают, но заканчивается все, как и полвека назад, намораживанием дороги у переправы. Теперь все это забыто. Скорее всего, так зажата наша глубинка, что просто невозможно создать свое предприятие масштаба хотя бы бывшей «Сельхозтехники», где работало в восьмидесятых годах 150 человек. Удавалось продержаться на плаву в эти годы за счет поступлений от предприятий Газпрома и «Балтнефти». А вот теперь с местным бюджетом, говорят, туго. Значительная часть платежей отобрана центром. Не придется ли снова вспомнить о плантациях черной смородины?.. Нет, невеселые мысли приходят в холодной квартире под шум вьюги. НАЗАД — К АРАКЧЕЕВУ Как только начали обсуждать известный закон о местном самоуправлении, резанул слух новый термин: «поселение». Например, Мышкинское городское поселение или Шипиловское сельское поселение. Неужели те, кто их вводит, лишены чувства родной истории и не слышат аракчеевского эха? Не вспомнят о печально известных военных поселениях, о том, что граф, создатель их, «без ума, без чувств, без чести», как заклеймил его Пушкин. Да и прежнее — сельская территория — не лучше. Тоже отдает чем-то казарменным или лагерным, каким-нибудь «олпом». Недавно подметил, что приметно изменился даже говор в глубинке, особенно у молодежи. Он не похож ни на чистые, звучные деревенские диалекты, ни на мещанский язык. В нем появилось нечто театральное: растягивание звуков, будто из дурной художественной самодеятельности, когда по праздникам балаганят на сцене местные массовики-затейники. Советский партийный жаргон тоже был насквозь театрален, как и язык барака с бывшими заключенными, которым всегда надо скрывать истинное лицо. Видимо, в вымирающей глубинке на смену традиционному языку и укладу приходят какие-то субкультуры. Но с этим пусть лучше уж культурологи разбираются. Еще больше удивляет формулировка о том, что до центра поселения из любой деревни расстояние должно быть таким, чтобы можно было за день туда и обратно добраться пешком. Тут, наоборот, странная архаика. Одно дело старухе какой-нибудь древней, пенсионерке, добираться, другое — молодому человеку. Мои родители пешком из Мышкина в Мологу в тридцатые годы ходили. А бабушка в двадцатые за день за красноармейским пайком доходила аж до Рыбинска. Надо бы уточнить скорость пешехода, которую предстоит набрать в таком случае. В деревнях, изумляясь, говорят, что такое могли написать только в Москве, где, видимо, даже не представляют, что за люди теперь на селе. МОСКВА, НО НЕ СТОЛИЦА Замглело к вечеру, вьюжит, навстречу — знакомый безработный Игорь Тарелкин. «Каждый день — в Москве!» — после взаимных приветствий подымает он руку и указывает туда, где за городом находится свалка, у деревни Пятинское. Тарелкин летом добывает пропитание поденщиной в огородах. Зимой шабашек мало. Вот и ездит в Москву, то есть на свалку. Давно уже он там продукты выброшенные из мусора выбирает. Ездит он, разумеется, на санках. Настоящий профессионал. Может, и по склонности природной у него эта добыча продуктов: его дедушка в двадцатые годы был половым в трактире. Теперь молодежи уже, пожалуй, непонятно, почему вонючую, с каркающим вороньем свалку называют Москвой. Когда-то и из наших мест в столицу ездили за продуктами и за обновками. Теперь и в Мышкине продуктов хватает. А название осталось. У Тарелкина же и каморка вся обставлена мебелью со свалки, и одежда, и обувь у него оттуда — «московские». Таких людей, как Тарелкин, в райцентре, конечно, немного. Но вот после того, как в округе слуги народа поспешили с введением стопроцентной оплаты услуг ЖКХ, состав таких москвичей может и пополниться. Да некоторые пенсионеры там и раньше промышляли. Не для себя, конечно, для скотины объедки собирали. Теперь-то и скотину в райцентре невыгодно держать: корма два последние года дорожали. Кто найдет какую-нибудь работенку — от коровы старается избавиться. Вообще, мы, счастливчики, чаще закрываем глаза на то, как изворачивается, промышляя, нищета и голь. Помню, как судили в Мышкине Алексея Кочкина, до этого уже наказанного Некоузским судом. Жил Кочкин в бывшем колхозе прямо на ферме со скотиной. Подвыпив лосьона, он украл пенсию в Коровине у старика, впустившего его на застолье — добавить того же «Лимона». Да и продукты все унес. Старик вдовец проснулся: как жить? Чтобы дотянуть до следующей пенсии, пришлось ему в февральскую вьюжную пору продавать сено, на его усадьбе еще не выросшее. Под летний урожай соседка ссудила несколько сотен, а на первую неделю кто-то из рыбинских родственников денег привез. Кочкин на суде даже прощения просил: «Ну, дед, прости! Не знал я, что такого мужика сделал!» В ВАТНЫХ ШТАНАХ Вьюга не утихает за окном. Как в том, уже далеком феврале 1989 года, когда из Ярославля послали шифровку Горбачеву, прося помощи против народного фронта. На партактив в обкоме КПСС, что состоялся под двойной охраной КГБ, прибыл второй человек партии — Яковлев. Ничем, говорил, помочь вам не можем. И подшучивал, помнится, с трибуны Александр Николаевич: «Февральская поземка метет!» Все это отшумело, и пишу я теперь свои воспоминания в ватных штанах, раздобытых у газовиков, и в зимнем пальто. Вчера даже в капюшоне по квартире ходил — голова мерзнет. Квартира у нас на верхнем этаже, угловая, и ее продувает насквозь. Ветеран войны Владимир Николаевич Тихомиров, сосед, заглянул и удивился: «Как у тебя холодно, у нас, в серединке, теплее». Читателям, сидящим в разных теплых кабинетах, не понять, насколько замедляется творческий процесс в таких условиях. Да и не только творческий. Вся жизнь здесь почему-то идет медленней. Вот мне, например, читатели «ЗК» принесли бумагу: посмотри! Из межрегиональной инспекции налоговой службы из Углича, где О. В. Белянцева извещает адресатов, что 14 января они должны быть в таком-то кабинете в Угличе. А бумага подписана 11 января! Не знаю, кто виноват, но за два-три дня письмо от Углича до Мышкина дойдет только в том случае, если его пешком нести. Да, судя по штампу, оно и из Углича-то было отправлено много позднее, после 14 января… Еще рано утром позвонил знакомый из Петербурга и сообщил, что он уже прочитал в интернете статью из только что вышедшего номера «Золотого кольца». А в наш райцентр этот номер придет лишь вечером. Молодежь уже не помнит, что некогда из Мышкина в Ярославль можно было комфортабельно прокатиться на «Метеоре», как, впрочем, и до Углича. Теперь и автобусных рейсов половину в город царевича Дмитрия сняли. По вечерам со станции Волга, когда приедешь из Ярославля, часто хоть пешком 20 километров иди. Автобусов тоже не подают. «Вот и хорошо, что у вас такая глушь, мне бы там пожить!» — позавидовал один знакомый из Ярославля. Пожить, конечно, неплохо — месяц-другой, а то и год… Но после двадцати лет в такие тусклые, угрюмые дни хочется чего-то другого. Примерно так же и Степняк закончил свой рассказ в феврале 1878 года: «Хоть бы поехать куда! — вырвалось у меня. А куда сунешься, куда поедешь в такую бешеную погоду? Куда вырвешься из этой проклятой норы?.. Я с ненавистью оглянул комнату».
