Мать нарекла ее совсем не городским именем — Ефимья. В девичестве она очень здорово страдала от этого, комплексовала, как сказали бы теперь ее внуки.Всем страданиям положил конец он. Большерукий, чубастый, ухватил ее однажды будто бы ненароком да и закружил по жизни: Фимочка, Фимочка.
Так она и взрослела, все оставаясь Фимочкой. Странное дело, но даже ее соседки по коммуналке во время яростных атак, иногда даже с применением подручных средств, иначе как Фимочкой ее не называли. Вот уж и дети пошли — что ни год, то парень. В 41-м она уже третьим разрешиться грозила. Да до войны не успела, мужа взяли на фронт, и третий сын на свет появился уже без него. Туго пришлось Фимочке. Ночами, глядя в пустой угол, молилась невидимой иконе, просила, чтобы уцелел муж, вернулся бы живым, только живым, и хорошо бы — непокалеченным. Этот год, прожитый в разлуке, казался ей вечностью. Но с каким счастьем и слезами взахлеб вспоминала она этот год. Год, когда она, хоть и редко, но получала от него письма, отвечала ему, рассказывала о своей безрадостной жизни, писала о том, как растут дети, мечтала о том времени, когда он вернется, и как все обезумеют от счастья. По весне письма приходить перестали. Душевная боль стремительно старила Фимочку, иногда ей до ужаса, до отвращения не хотелось откликаться на свое имя, таким оно ей казалось легкомысленным и не соответствующим ее сегодняшнему положению. Но другого имени у нее уже не было. Когда становилось совсем невмоготу и не виделось просвета, будто чуя ее слабость, заглядывал в дверь сосед дядя Саша, хороший мастер- краснодеревщик, при деньгах и продуктах. Глядя на Фимочку грешными глазами, предлагал свою помощь. От помощи она отказывалась, но заходить ему не запрещала. Дядя Саша позаходил, позаходил да и перестал, будто учуял смертельную обиду в том, что Фимочка использует его вместо жилетки, чтобы поплакаться. Так она осталась совсем одна. Муж с войны не вернулся, хотя и похоронки на него Фимочка не получила тоже. Прошла зима, за ней другая и еще — тут-то и дошла до Фимочки весть, которая на неделю свалила ее в постель. Выцарапавшись из горячки, она все поразузнала чередом и убедилась окончательно, что муж ее жив, у него другая семья. Был в плену, вернулся чуть живой. Пока проходил проверку, та, другая, обогрела его, дала кров, разделила с ним постель. — А я? А мы? А как же мы? — недоумевала Фимочка и тут же спохватывалась: — А вдруг он память потерял, без рук, без ног лежит, не может к нам вернуться? Набралась решимости и стала собираться в дорогу. Приодела ребятишек, на что пришлось потратить часть довоенного мужниного гардероба, а уж пошить-покроить она была большой мастерицей. Себе купила соломенную шляпку, уложила в чемоданчик кое-какие пожитки — и в путь. В окне вагона мелькали леса, реки, поля, ночь сменилась утром, кружило голову от нахлынувшего простора. Потом они тряслись на автобусе, потом плыли часа полтора на пароходе по тихой лесной речушке, потом сошли на берег. Вечерело. Бригада деревенских мужиков возвращалась с покоса. Старые брели, понуро опустив головы, а молодые с любопытством и завистью разглядывали гостью. Наверное, по их меркам она выглядела обольстительно, да и на самом деле, к своим тридцати с небольшим оставалась все еще привлекательной: белая кожа горожанки, босоножки на каблуках — невиданная для лапотной деревни тех лет обувь — да соломенная шляпка на таких же соломенных кудрях не могли не притягивать взгляды. На взгорке виднелось жилье, дом ей показали, но она и так определила его, нашла, повинуясь своей неутомимой женской нежности, которая вела ее все эти годы к этому дому, а последние дни — особенно. Услышав голоса за окном, вышел на крыльцо сам. Не увечный — с руками и с ногами, в здравом уме и трезвой памяти, потому что вздрогнул как от удара, прижал к груди ее голову и не сказал, а выдохнул: «Фимочка!» Следом вышла и хозяйка, познакомились с ней как попало, потому что она старалась не глядеть на Фимочку, а, чуть присев и раскинув руки, будто наседка крылья, все пыталась поймать ребятишек, а поймав, прижимала их к себе и голосила, жалея то ли их, то ли свое распадающееся на глазах счастье. Отужинав, стали укладываться спать. Он, забрав с собой старших мальчишек, ушел на сеновал. Женщины, уложив в середину младшего, легли вместе, потому что другой кровати в доме не оказалось. Так все и повелось. Днем Фимочка помогала по хозяйству как умела. Ребятишки целые дни пропадали на реке, а то ходили с отцом по грибы, жарили их потом в большой сковороде, щедро заливая сметаной. Ели, стукаясь ложками, смеялись, напоминая большую дружную семью. Иногда, правда, становилось душно, будто перед грозой, иногда, наоборот, знобило от холода — повисала неловкая тишина. Но вообще-то жить можно было. Они и жили. Целый месяц, пока не пришел срок отправляться обратно. Заплакала Фимочка, когда поняла, что он с ней ехать не собирается: — Как мне теперь жить? И зачем жить? — У тебя же дети. — А у тебя? — Оставь старшего. Своих-то у нас уж все равно не будет. — Что ты! Что ты! — замахала руками Фимочка, защищаясь, будто от удара. — Да и захочет ли он? Ты спрашивал? Промолчал. Значит, спрашивал. Вышла хозяйка, уставилась на них глазами, полными горячей влаги: мол, решаете мою судьбу, а меня-то даже и не спросили. Да тут и спрашивать было нечего, и так все ясно. Фимочка и сама почувствовала, что в город ему ехать никак нельзя, он стал сельским человеком, полюбил эту природу, этот дом и эту женщину. Фимочка не могла отрицать очевидного: в течение месяца не раз ловила на ней его томительные взгляды. Только вот почему у них нет детей, спросить так и не решилась. Уезжала совершенно расстроенная: так невыносимо ее влекло к нему, так мечталось выспаться на его большой тяжелой руке, так хотелось стряхнуть с души эту наваль непрожитых вместе лет, но она увозила с собой лишь самую малость — выдох первого мига: «Фимочка!» Успокоилась только тогда, когда плюхнулась на нижнюю полку, собрала под свое крыло ребят, улыбнулась им виновато: «Ну как вы, мужики?» И опять замелькали в окнах ставшие уже знакомыми пейзажи, застучали колеса, и под их мерный стук Фимочка в какую-то минуту даже подумала, что была набитая дура и совсем напрасно никак не ответила на охи-ахи краснодеревщика дяди Саши. Да что уж теперь! По возвращении, еле отбившись от расспросов любопытствующих сослуживцев, взяла себя в руки, стала прирабатывать на дому то шитьем, то стучанием на машинке, складывала копеечку к копеечке, чтобы скопить к лету деньги, приодеть ребятишек, приодеться самой и опять поехать к нему. «У меня нет мужа, но у детей есть отец», — успокаивала она себя. А тайно лелеяла мысль, что только тело его не принадлежит ей, а уж душа — непременно. Хотя одной души ей было явно маловато.… В ту зиму очень сильно болел маленький. И она было совсем уж отказалась от мысли поехать в деревню в очередной раз. Да и с деньгами было туговато, ребята выросли, но помощниками еще не стали. Фимочка поняла, что близится момент, когда с единственной страстью, которой она была одержима всю жизнь: увидеть еще и еще раз своего бывшего мужа — скоро придется распрощаться навсегда. В дверь постучали, она открыла, расписалась и уставилась в телеграмму ничего не видящими глазами. Строчки двоились и прыгали, руки едва удерживали листок. Телеграмма ошарашила ее, в ней извещалось, что муж ее умер скоропостижно от сердечного приступа, сообщался день похорон, внизу стояло чье-то чужое, незнакомое имя. Она поехала одна, поручив детей соседке, хотя это и было совершенно излишне, они у нее были вполне самостоятельные и слушались старшего, который и внешне, и внутренне стал вылитый отец, даже Фимочка временами вздрагивала, услышав за стенкой его басистый говорок. До райцентра добралась быстро, а тут вышла загвоздка — пароход еще не ходил. Но река уже очистилась ото льда, удалось уговорить катериста, сунула ему побольше денег для верности, он и высадил ее на скользкий глинистый берег чуть ли не у самого кладбища. Поднялась в гору, свежий холмик отыскала без труда. Он еще не успел покрыться травой, сырая, местами уже подсыхающая земля была тщательно приляпана к бокам. Подложила ельник, встала на колени. О чем думала, ей одной ведомо, но проходившая мимо женщина услышала какие-то созвучия, мало похожие на плач, очевидно, Фимочка рассказывала ему о своей судьбе, жалела или благодарила его, как знать? Но, поднявшись с колен, она еще раз поклонилась могиле и вдруг поняла, что ей больше в деревне делать нечего. Так и не повидавшись ни с кем, она зашагала по хлипкой весенней дороге в город. Прошагав километров семь, когда дорога круто вильнула, Фимочка вдруг с восторгом увидела, что радуга повисла прямо над дорогой. «Это дорога в рай», — подумала она и вошла в эти сияющие ворота. Душа просветлилась, наконец-то прошибли слезы, стало чуть-чуть полегче. «Вот и моя война закончилась», — вздохнула еще раз Фимочка и зашагала скорее.
