Александр Александрович УШАТОВ родился в 1936 году в Ярославле в рабочей семье. Окончив школу, в 1953 году уехал в Красноярск, работал на заводе «Сибтяжмаш». Служил в Забайкалье. В 1958 году вернулся в Ярославль, поступил на автомобильный завод, где и проработал более 40 лет. В последние годы он написал воспоминания о своем далеком военном детстве. Отрывки из них мы предлагаем вниманию наших читателей.
ДВОРЫ МОЕГО ДЕТСТВА Дома, в котором я родился, давно уже нет, его вместе с другими соседними старыми домами снесли в середине 60-х годов. Стоял он на улице Циммервальда (ныне Собинова), напротив поликлиники МВД. Здесь летом 1941 года я впервые услышал слово «война». Было мне тогда пять лет. По нашей улице под звуки военного оркестра ровным строем шли колонны солдат. Они направлялись в сторону городского вокзала. Тем же путем прошли мой отец и братья матери. ПЕРВАЯ БОМБЕЖКА Тогда мне казалось, что война — просто очень интересная игра для сильных и мужественных людей. Но в одну из теплых ночей начала осени я вплотную столкнулся с этой страшной игрой. Мы проснулись от громкой артиллерийской канонады. В небе раздавался монотонный, противный гул. Были слышны разрывы зенитных снарядов, бомб. Так налетами германских бомбардировщиков война ворвалась в наш мирный спокойный город. Со звоном вылетали стекла из окон, рваные осколки металла падали на землю и на крыши домов, легко пробивая кровлю. Мы с бабушкой выбежали во двор и стали пробираться к бомбоубежищу. Шли, прижимаясь к стенам домов, и я слышал, как бьется мое перепуганное сердце. Задрав голову, увидел в небе пролетающие вражеские самолеты и мощный свет прожекторов. Одна из зажигательных бомб упала на крышу соседнего дома. Подростки успели погасить ее, забросав песком, когда она, пробив крышу, упала на чердак. А утром было уже тихо. Светило солнце. Мы с бабушкой шли по улице Чайковского и не узнавали ее. Вот разрушенный сгоревший дом. Бросились в глаза осиротевшие предметы — железная койка, старый велосипед, швейная машина… Притихли наши дворы. ЧЕРСТВАЯ КОРОЧКА Зимой я сильно простудился и заболел. Бабушка дежурила возле меня и днем, и ночью. Когда сознание возвращалось ко мне, она поила меня клюквенным морсом. Через месяц я поправился, но гулять меня еще не выпускали, и я сидел дома, закутавшись в теплый бабушкин платок. Мучительно хотелось есть. Чашка похлебки, сваренной из нескольких картофелин и головки лука, не утолила голода. Я сидел за столом, рисовал на бумаге деревья, птиц, солнце и мечтал о лете. Бабушка дремала в соседней комнате. Неожиданно карандаш выпал у меня из рук и покатился под диван. Я полез доставать его и неожиданно ощутил под рукой на полу что-то шершавое, легкое, твердое. Это оказалась черствая корочка хлеба, покрытая изрядным слоем пыли. Сдунув ее, я засунул хлеб в рот и долго жевал. Эта корочка помнится мне до сих пор. ЛЕТАЮЩИЙ ХЛЕБ Тусклым осенним днем я вышел во двор. Из моих сверстников во дворе никого не было, и, побродив немного, я присел на скамейку возле соседнего дома. Наш двор был огорожен высоким деревянным забором, в прямоугольной прорези которого была встроена крепко сколоченная калитка. Напротив скамейки в неглубокой ложбине после дождей образовалась лужа, покрытая тонкой корочкой льда. Было холодно, я чувствовал себя одиноким, не знал, чем заняться, а идти домой не хотелось. И вдруг с улицы, перелетев через забор, в лужу плюхнулся какой-то предмет. От неожиданности я вздрогнул. Отряхнув брызги с лица, я увидел, что в луже лежала… целая буханка черного хлеба. Это был хлеб, которого нам катастрофически не хватало каждый день из месяца в месяц. Каждую ночь хлеб снился мне во сне. А тут вот она, передо мной, целая буханка. Откуда? Не с неба же свалилась. В это время открылась калитка и во двор вошла моя бабушка. Она сразу же заметила хлеб и не раздумывая достала его из лужи, стряхнула воду и положила в сумку. Хлеб в те годы выдавали по карточкам по 200 — 250 граммов на человека. Загадку летающего хлеба мне удалось разгадать лишь два десятка лет спустя. Мой приятель, который жил тогда на соседней улице, вспоминая свое детство, рассказал мне, что его отец в первые дни ушел на фронт и вскоре погиб. У матери на руках осталось трое детей. Мать по целым дням пропадала на работе, а мой приятель вместе с такими же, как он, сорванцами добывали пропитание мелким воровством. В нашем районе находился хлебозавод, и каждый день от него отъезжали грузовики с хлебом. Они были накрыты сверху брезентом. На перекрестке, когда машины, замедляя движение, поворачивали на нашу улицу, пацаны цеплялись за задний борт машины, подтягивались на руках и ныряли под брезент. Хватали там буханки хлеба и швыряли их через заборы наших дворов. Затем спрыгивали с машины и шли собирать свой урожай. Вот такая буханка и залетела в наш двор. Но, видимо, работники хлебозавода прознали о ребячьих проделках. Вскоре грузовики с хлебом стала сопровождать охрана. ПУШКИН НА ДНЕ РЮКЗАКА Ночь не наступил
а, еще только вечер, и снова бомбят. Из репродуктора слышен суровый, чуть взволнованный голос диктора: «Граждане! Воздушная тревога!» Но теперь мы уже не выбегаем сломя голову на улицу, чтобы спрятаться в бомбоубежище. Мы остаемся дома. Бабушка серьезно заболела и не в силах выйти из дома, а я не хочу бежать на улицу один. Мне страшно. Мы сидим в полумраке и каждый раз вздрагиваем, когда слышим глухие разрывы бомб, стараясь угадать, какую часть города бомбят. Шел второй год войны. В один из зимних вечеров с трудового фронта вернулась домой моя родная тетя, комсомолка. Ей было 18 лет, и в семье все звали ее Варенькой. Она и ее подруги за многие десятки километров от родного города рыли противотанковые рвы, траншеи, окопы. Усталая и исхудавшая, в потертом ватнике, солдатских сапогах, Варенька присела на стул. Трудно было узнать в ней озорную девочку, какой была она в предвоенные годы. Немного отдохнув, Варенька вынула из рюкзака запасную теплую одежду, кружку, еще какие-то вещи. На самом дне рюкзака, завернутая в бумагу, лежала книга. На ее обложке я прочел: «А. С. Пушкин. Сочинения». В ответ на мой вопрос: «А зачем ты брала эту книгу с собой?» — она рассказала, как по вечерам после окончания трудного изнурительного дня, ночуя в теплушке, при тусклом свете свечи она читала «Евгения Онегина» и «Бориса Годунова», «Скупого рыцаря» и «Моцарта и Сальери». Как забывала за чтением о войне, о нужде и словно возвращалась в мирные дни. Я, конечно, мало что понял из сказанного, и тогда Варенька достала с книжной полки другой пушкинский том — сказки. С тех пор Пушкин стал моим любимым поэтом на всю жизнь. МЫ БЫЛИ ОДНОЙ НАЦИОНАЛЬНОСТИ Когда зима пошла на убыль, я стал выходить гулять. Наш маленький дворик стоял в окружении трех домов. Эти двухэтажные деревянные дома с полуподвальными и подвальными комнатами, с чердаками, приспособленными под жилье, были построены еще до революции. Обшивка домов, покрашенная масляной краской, потрескалась, имела неприглядный вид, а одноэтажные домики на противоположной стороне нашей улицы, скорее всего, напоминали сараи, населенные осиротевшей детворой. Особой достопримечательностью нашего двора было то, что в разных концах его росли четыре огромных, в два обхвата, дуба. Эти деревья придавали маленькому двору величественный вид. В летнее время над кронами этих мощных дубов можно было спрятаться и от лучей палящего солнца, и от проливного дождя. Детей, моих сверстников, во дворе было мало. А вот соседний двор был большим, и жили в нем люди разных национальностей: русские, украинцы, чуваши, татары, немцы, испанцы, и даже персы и ассирийцы. Меня всегда тянуло в этот двор, потому что там было весело и шумно. Тогда мы не придавали никакого значения такому понятию, как национальность. Я нисколько не удивлялся тому, что у моего друга такое странное имя — Хосе, а у моего соседа по школьной парте такая непривычная фамилия — Брандт. Ассирийские дети, смуглые, совсем не похожие на нас, почти все носили русские имена. Лишь годы спустя я узнал, что Володя Брандт — российский немец, предки которого переселились в Россию из Германии, а Хосе Рамирес — испанец, приехавший в Россию с семьей в возрасте двух лет, а предки ассирийских детей покинули свою родину еще задолго до революции. Мы были одной национальности — советской — и относились друг к другу без малейшей враждебности. Стычки и конфликты на национальной почве были очень редки и считались чрезвычайным происшествием. ДУРАНДА — ЭТО ВКУСНО Люди моего поколения, вероятно, помнят, что означает слово «дуранда». Для нас, полуголодных мальчишек военного лихолетья, дуранда была почти лакомством. Дуранда — это спрессованные и высушенные жмыхи, отходы, полученные при производстве растительного масла. Дуранда, полученная из подсолнечного масла, была особенно вкусна. Одной небольшой плитки дуранды толщиной в палец хватало на полдня. Она была очень твердой, и ее приходилось долго жевать. В какой-то мере она утоляла чувство голода, и почти у каждого из нас в кармане часто оказывался кусочек дуранды, заменявший нам пряники и печенье, вкус которых мы узнали позднее. В войну мы также узнали и вкус щей из одной лишь крапивы, и вкус супа из дикого щавеля. ФАШИСТСКИЙ САМОЛЕТ В ЦЕНТРЕ ЯРОСЛАВЛЯ В 1943 году мы все чаще слышали по радио сообщения о победах Красной армии — Сталинградская битва, бои на Курской дуге. Оживились наши дворы, наши улицы. А вскоре мы узнали, что на Советскую площадь привезли немецкий самолет. Несколько дней подряд я с такими же
босоногими пацанами бегал туда. Этот самолет напоминал мне огромную хищную, тяжело раненную птицу. На его крыле зловеще поблескивали черно-белые кресты. Лет пять назад одна из ярославских газет рассказала о том, что во время войны Герой Советского Союза летчик-истребитель Ахмед-хан в небе над Ярославлем встретился с немецким асом, атаковал его, а затем загнал на окраину города и принудил совершить посадку. Немец приземлился в сельской местности. Сам попал в плен, а его самолет был привезен на Советскую площадь и выставлен на обозрение напротив церкви Ильи Пророка. В 60-х годах уже дважды Герой Советского Союза Ахмед-хан был удостоен звания «Почетный гражданин города Ярославля». С середины лета 1943 года гитлеровцы уже не бомбили наш город.
