В течение полутора суток от того момента, как меня в три часа ночи поместили в камеру изолятора временного содержания, и до того, как повезли на суд, где было принято решение о моем освобождении, я находилась почти в полном одиночестве, то есть наедине с собой. В моей бурной, деятельной жизни редко выпадает столько свободного времени. Мысль за мыслью — и я задумалась о человеческом мужестве. Вернее, о мужском мужестве. Ведь все двое суток, за которые меня успели подставить и продержать в УВД, меня окружали в основном одни мужчины.
МУЖЧИНЫ были разные. Был верноподданный Литовского адвокат Лавров, всучивший мне меченые деньги, были сотрудники Рыбинского ОБЭП, которые меня задерживали, были милиционеры в дежурке, один из которых делал недву-смысленные намеки, были желающие просто подойти и сказать гадость, были дознаватель и адвокат, были сотрудники изолятора временного содержания, сокращенно ИВС, были конвойные, сопровождавшие в суд… Их было много! Наверное, не один десяток. И, как ни странно, я запомнила каждого. Наверное, потому, что в экстремальных ситуациях обостряется именно зрительная память. У каждого была своя доля мужества. У некоторых мужества не было вообще. Эдуарда Литовского, написавшего заявление в УВД и давшего там письменные объяснения о том, что я якобы вымогала у него деньги под угрозой распространения позорящих его, Литовского, сведений, оставим пока в стороне. Странно только, каких таких позорящих о себе сведений он боялся, если согласно его заявлениям отстегивал мне бешеные деньги за молчание. Мужеством, что ли, Бог его обделил? Ну да Господь с ним, я общалась с ним всего три раза, причем на темы, совершенно не касающиеся данного вопроса. И звонил мне с навязчивыми предложениями о дружбе с редакцией тоже не он. Звонил юрист винно-водочной фирмы «Блиц» и по совместительству адвокат и депутат Кирилл Лавров. Именно он убеждал дружить с «Блицем» и Литовским, говорил о готовности сотрудничать с редакцией на коммерческой основе и как бы уговаривал ничего плохого о них не писать. Видимо, этот план мщения был придуман друзьями на пару, но исполнять его Литовский приказал Лаврову — самому винно-водочному королю не хотелось марать руки о меченые голубым цветом деньги. Лавров знал, что деньги все до копейки предназначались редакции и будут оприходованы. Он знал также, что у меня маленький ребенок, ведь на переговоры с депутатом я частенько прибегала прямо из садика, забрав малыша, и пока мы говорили на наши коммерческие темы, мой сын крутился около лавровской машины. Более того, у Лаврова около полугода назад тоже родился сын, и его, как и моего, назвали Ваней. Мы часто говорили о детях. Я, как более опытный родитель, даже давала кое-какие советы… Мне и в голову не могло прийти, что этот совершенно положительный с виду мужчина, с по-девичьи чистым взором, депутат от народа, любящий своего новорожденного сына и как бы искренне предлагающий газете коммерческое сотрудничество, готовил, оказывается, все это время нечеловеческую подлость по отношению к женщине, к матери шестилетнего малыша, к журналистке, которую, он не мог этого не знать, не любят в УВД и потому постараются обойтись там с ней наиболее круто! Лавров мог найти в себе мужество отказаться производить подставу. К тому же лично о нем никогда в «Золотом кольце» не было ни одного критического материала. Но он не отказался, он дал согласие и исполнил все то, что ему приказал его шеф. Видимо, Литовский хорошо оплатил услуги своего юриста, и Кирилл Евгеньевич решил, что мои страдания стоят этих заплаченных ему денег. А вот у меня, несмотря на все присущие слабому полу слабости и жуткую ситуацию, нашлось мужество! Когда Лавров трусливо уезжал на своей машине после передачи мне меченых денег, я принялась лихорадочно думать, что же все это значит. И первая мысль была: нас, то есть меня, Литовского и Лаврова, подставили наши политические оппоненты, и мне надо сделать все возможное, чтобы не выдать сейчас их, пусть даже придется просидеть в камере энное количество времени… Я мучительно ломала голову над тем, как отвести подозрение от Литовского и от Лаврова, я молчала, два часа отказывалась давать показания, чтобы не навредить нашим редакционным, как я тогда считала, друзьям. И только после того как мне дали понять, что деньги меченые, я отдала их. Их просветили специальной лампой, и на каждой тысячной купюре запылало голубым светом слово «Блиц». И тогда я все поняла про эту сладкую парочку. ДАЛЬШЕ начались допросы, долгие сидения в разных кабинетах, разговоры оперативников ОБЭП о том, что я врежу себе тем, что отказываюсь давать показания. Задерживали меня сотрудники ОБЭП Андрей Мамаев и Георгий Коротков. Вот как раз их я не могу упрекнуть в отсутствии мужества! Несмотря на то что я, боясь навредить Литовскому и Лаврову, вела себя по отношению к этим двоим сотрудникам не очень корректно, они выдержали мои выкрутасы до конца! Правда, потом признались, что им было тяжело со мной. Когда в кабинете старшего дознавателя мы ждали сотрудника отдела дознания, для того чтобы с меня взяли объяснение, слово за слово — мы разговорились. Я рассказывала им о политике в Рыбинске и в области, делилась воспоминаниями о своей студенческой жизни, о тех временах, когда я училась на дневном отделении факультета журналистики МГУ на одном курсе со всем известным телевизионным журналистом-расследователем Аркадием Мамонтовым, ведущим по Центральному телевидению собственную программу «Журналистское расследование», с Андреем Колесниковым из газеты «Коммерсант», которого президент Путин называет своим любимым журналистом, с ведущей российского радио Маргаритой Лянге… Рассказывала им о нашей газете, о тех критических статьях в ней, которые, как я считаю, сыграли далеко не последнюю роль в моей неожиданно принявшей трагический оборот судьбе. Они разрешили несколько раз позвонить мужу, сходили в магазин за едой, вскипятили чаю, дали мне поесть. Их лица были усталыми, им давно хотелось домой. Я чувствовала, что им самим неприятно было задерживать женщину, которую подставили бизнесмены, у которой маленький ребенок на руках и которая не представляет никакой социальной опасности. Исключение среди сотрудников ОБЭП составил лишь тот молодой офицер, который с какого-то перепугу, вспомнив давнюю на меня обиду, заявил мне, что я, дескать, одна, а их — целый гарнизон. Я, конечно, не стала воспринимать его слова как угрозу, но вот отсутствию мужества у офицера УВД весьма подивилась. Это ж надо, а! Столько лет таить обиду на женщину и потом при встрече с радостью от того, что она не может ответить, выразить ей явную радость от того, что наконец-то сбылась его мечта о мести! Ну а уж что касается дежурки и милиционеров, караулящих нарушителей, то там вместо мужского достоинства стоял один сплошной мат! Если за два-три часа, которые я просидела за решеткой около так называемого клоповника, дежурные милиционеры сказали два-три слова на цензурном языке, то это звучало как стихи Пушкина! Сижу я за решеткой и думаю: вот ведь милиционеры задерживают на улицах людей за разные формы нарушения общественного порядка, в том числе и, пожалуй, даже в первую очередь за нецензурные выражения. А сами тут же, что называется, не отходя от кассы, матерятся так, что бывалые зеки, наверное, отдыхают. МНЕ было тяжело — не скрою. Но я старалась не опускаться, не расслабляться и в любом случае оставаться женщиной. Пусть многие из тех, с кем мне пришлось в эти двое суток столкнуться, забыли звание мужчины. Со мной рядом был мой адвокат и давний друг Сергей Пимаков — один из самых мужественных мужчин, с кем мне приходилось встречаться. Бросив все дела, он поспешил на помощь и защиту. Это один из лучших адвокатов Рыбинска, которых я знаю, который берется за самые сложные дела и успешно выигрывает их. Его моральная поддержка стоила для меня очень много. И, как ни странно, не терять присутствие духа мне помогли сотрудники изолятора временного содержания. Именно об этих работниках Рыбинского УВД я навсегда сохраню самые приятные воспоминания. После дежурки и угроз толстого старшины, после редкого по звучанию и композиции мата и после запугиваний молодого обэпника меня вдруг совершенно неожиданно поразило умное, интеллигентное лицо сотрудника ИВС, принимавшего меня «на нары». После прочитанного и услышанного про наши тюрьмы я даже не поверила своим глазам, потому что у этого милиционера были настолько мягкие манеры человека высокой культуры, что любой профессор позавидовал бы. Он сразу спросил, что могла натворить женщина совершенно положительной наружности. Я ответила коротко и ясно: — Я перешла дорогу некоторым бизнесменам и политикам. И он сочувственно кивнул. Было уже три часа ночи. Меня познакомили с режимом учреждения, наклеенным на стену, и мы все вместе пошутили, что здесь почти как в пионерском лагере… Потом наступила короткая тягучая ночь в камере, и в шесть утра заорало радио. Таков, оказывается, здесь режим. Мне, уснувшей около четырех утра, стало тяжко. Я постучала в дверь камеры и попросила сделать чуть-чуть потише. Сотрудник ухмыльнулся (вот, мол, какие нежности в тюрьме), но звук репродуктора убавил, и до утреннего обхода мне удалось более или менее выспаться. Потом отобрали матрас и постельное белье, и я оказалась на голых нарах в тонком шелковом костюме. Просидев так несколько часов, почувствовала, как начинают обостряться женские заболевания, и снова постучала в железную дверь… Выслушавший меня охранник сказал, что скоро придет на обход начальник ИВС и решит мой вопрос. Начальник ИВС Павел Петрович Козарезов оказался мужчиной до того высокой внутренней духовной культуры, что, увидев его, я подумала даже, что у меня что-то со зрением. Ведь в книгах про тюрьмы о таких службистах пишут невесть что… Но, собравшись с духом, я поведала ему о своих женских проблемах, и он сразу разрешил, чтобы не сидеть на голых нарах, взять матрас на целый день. А еще я буду вечно благодарна одному сотруднику ИВС, который, зная, что накануне я осталась без ужина, а значит, и без пайки хлеба, которую принято доедать утром на завтрак, и уже несколько часов сижу без еды, вскипятил мне вопреки нормам режима дополнительную кружку кипятку, заварил чаю, а на обед положил в железную тюремную миску дополнительную котлету. И это один из основных признаков мужественности в мужчине — жалость к женщине, пусть даже эту жалость приходится проявлять в тюрьме. После еды, чая и доброго отношения сотрудников мне стало легче, я перестала терять сознание из-за резко снизившегося давления, появилась возможность думать реально… Я старалась благодарить сотрудников ИВС по мере возможности, и мои «спасибо», «пожалуйста», «извините» и «будьте так любезны» их, конечно, шокировали. Но я чувствовала, что такая речь им приятна. Один даже сказал: — Надо же, какая у нас сегодня девочка хорошая. И за что это тебя? И мне пришлось еще раз откровенно признаться, что я перешла дорогу политикам и бизнесменам. И, кажется, они мне поверили.
