Ехал в автобусе из Большого Села. По дороге люди рассказывали, как старик умирал. Проснулся утром и сказал: «Что-то у меня голова болит». Старуха дала таблетку цитрамона. Полежал еще молча и сказал снова: «А ведь я умираю — у меня голова распухла». И умер. Приехали дети, открыли одеяло, а он еще не закостенел: «Мама, а может, он не умер?»

В этой обыденной фразе, подумалось мне, весь ужас смерти. Не верится в то, что родной человек ушел навсегда. Однако, судя по тону того же рассказа, смерть стала частым делом сельской глубинки. Так, например, в Мышкинском районе в первом полугодии умерло 136 человек, а родилось всего 47. По сравнению с тем же периодом 2006 года число умерших увеличилось на 16 процентов, а количество родившихся на 17 процентов снизилось.

И уже вроде бы привыкли мы к такой печальной статистике, к тому, что вымираем. А ведь за каждой цифиркой — человек и неутешное горе. В середине августа пошел я в больницу. Стояли жаркие дни. Накануне вечером прошел дождик, а после него с утра такая благодать. И день — воскресный.

У высокого бетонного крыльца, выходящего на сосновый бор, ярко алеет на солнце пятно, будто бы кто-то жидкой краской плеснул. С ходу не верится, что это кровь. Поднялся, стараясь не наступить. У двери, на полу, что-то плоское, завернутое в пододеяльник. Только приглядевшись, понял, что это же человек, покойник.

Пока дожидался укола, успел из коридорных разговоров узнать, что он из села. У его сожительницы туберкулез. Только пришел — у него началось легочное кровотечение. И тут же умер. И сразу же здесь будут делать дезинфекцию. Выхожу — рядом с покойником уже носилки, а у крыльца каталка — в морг везти.

Печальная картина. У носилок две санитарки, уже немолодые, хлопочут: «Нам его не поднять, какой тяжелый!» Запахом испражнений от него потянуло. Вышла третья: «Неужели мужиков нет, помочь? Чего волокаться? Позовите кого-нибудь». Наклонилась сама: «С какого конца его брать?» «Да ты-то отойди, только тебе — с твоей грыжей», — говорят санитарки.

В больничных палатах после операций такие женщины привозят порой здоровенных мужиков, находящихся под наркозом. Там свалить их на кровать с каталки услужливо помогают ходячие больные. Но тут дело другое. Санитарки и не просят помочь, но все равно стало мне стыдно, что я боюсь заразы. Женщины, думаю, в перчатках, а ко мне все, как нарочно, прилипает.

Завалили с трудом на носилки. Теперь надо с крыльца спускать: «Женщины, — сказал я, — вы берите двое с головы, я — с ног». Спустили на каталку. Действительно, тяжелый. Я пока шел домой, все вспоминал, как в темное средневековье святые подвижники безродных покойников хоронили. Даниил Переславский на себе таких таскал, брал голыми руками и никакой заразой не болел. Теперь, видимо, экология другая, да и мы не святые. А безотказно в разных больницах моющих и убирающих медицинских работниц мне очень жалко. Когда-то от своих маленьких зарплат копили они: для детей да внуков старались. Тысчонку-другую сколотили в перестройку — все у них аннулировали. Потом зарплату не выдавали, задерживали — сколько тогда речей было сказано про медиков да учителей. Ну а теперь, как поморили их целое десятилетие, говорят: политика другая, стабильность!

До чего, думаю, жизнь дошла. Люди прямо на ходу от болезней валятся. Никогда еще такого не видывал. Пришел домой: жена с дочкой завтрак собирают, зять зубы чистит. Начал под впечатлением им пересказывать. В ответ руками замахали: мы за стол садимся! И, действительно, не к месту я со своим рассказом. Но эти-то домашние реплики как раз и напомнили мне о колымской корочке. О том, как могут быть растяжимы наши страх и брезгливость.

В детстве, когда мы еще на Колыме жили, отец часто рассказывал, какой голод был в лагерях. Когда в 1937 году попал на прииск «Юбилейный» и его привели к столовой, у него глаза вылупились. Идут с работы заключенные. Посуды нет, у кого консервная банка под баланду — тот «кум королю», если пользоваться колымским фразеологизмом. Доходягам в шапки наливают. Тут же приникают, жадно втягивают в себя жидкость. А один, особенно запомнившийся, ползет на коленях. Ладони — лодочкой, и ему прямо в эту посуду повар плеснул черпаком. И он тут же засосал, что смог, остальное на землю пролилось.

А уже позднее, в военные годы, отца и от конвоя освободили, да и привык к лагерю и к голоду. В общем, обрел стабильную жизнь. И вот идет он по зоне и видит: на столбе удавленник висит. Срезал его — покойнику лучше лежать. Обыскал — нашел за голенищем ложку, а в кармане — корочку хлеба. Корочку тут же съел, а ложку себе взял — пригодится. И никакой брезгливости! Вот что меня больше всего поразило в этом рассказе, который я услышал еще в дошкольном возрасте. И за полвека не потускнела его страшная голизна и простота в памяти. Из того же ряда, наверное, и этот августовский, свежий случай.