Бабушка, умирая, просила у всех приходящих ее навестить, пять рублей. Ей деньги давали, а муж младшей сестры, тоже уже старик, дал ей в пять раз больше, спросив при этом: «Маша, а зачем тебе деньги?» Она попыталась улыбнуться тонкими безжизненными губами и слабо выдохнула: «Митьку отдам».
Митек, готовившийся в это время идти служить в армию, к бабушке заходил раз в неделю, и тогда она вытягивала из-под подушки носовой платок с завернутыми в него пятерками. Он, пока никто не пришел, воровато сгребал их в карман и, сказав два-три слова, уходил к себе домой. Жил он один в однокомнатной квартире. Ее получала в очереди на жилье мать, работавшая лет тридцать в швейной мастерской. Порадоваться новой жизни она не успела, умерла от рака еще не старой женщиной. Отец Митька покинул бренный мир еще раньше, задавившись в платяном шкафу поясом от халата своей жены.
На похоронах бабушки Митек стоял у гроба, склонив кудрявую, давно не стриженную голову. Он не плакал. Вся родня его жалела: такой молодой, а уже круглый сирота. Расставаясь, все дали ему денег, как когда-то давали бабушке.
Из армии Митек вернулся другим человеком, разговорчивым и разгульным. Компании в его квартире не переводились. Правда, девиц он к себе не водил. Хлопотно как-то. Заботься о них, корми, пои. С мужиками проще — все на паях. Два или три раза Митек переночевал в кутузке за нарушение правил общественного порядка. Потом его судили за кражу двух соседских кроликов.
Он год отсидел в колонии и воровать больше не хотел. Но и на работе удержаться не мог, даже на самой простой, сторожем. Как-то летом, когда он почти не ночевал дома, соблазнился на ящик водки, посуленный ровесником-азербайджанцем, и променял на него свою квартиру. Так Митек стал бездомным. Приспособиться к новой жизни не составляло труда. Он выходил в центр города, останавливал знакомых и незнакомых фразой: «Можно спросить?» И когда клиент притормаживал, говорил монотонно: «Дай мне на булку хлеба».
Отказать в такой малости редко кто мог. Собиралось денег и не на одну булку. Можно было купить и несколько «фанфуриков» — пузырьков с настойкой боярышника на спирту. После обеда Митек багровел лицом, соловел глазами и шел в подвал многоквартирного дома, как он говорил, отдыхать. Летом, когда в город наезжало много туристов, Митек жил припеваючи. «Дедушке», как называли его гости города, подавали много и охотно. Жалко же, такой одинокий, заброшенный, немощный. Ему к этому времени исполнилось сорок лет.
Как-то его позвал к себе работать знакомый фермер-инвалид. У фермера не было пальцев на обеих руках, потерял в аварии, так что требовался помощник. Стояло теплое, ласковое лето, Митек ни в чем не нуждался, потому что подавали ему охотно и много, но он давно не ел горячей еды. А на хуторе обещали его кормить за одним столом с хозяевами. Рано утром он ждал фермера в условленном месте.
Для Митька истопили баню, фермер сам тер ему спину, потом выдал старенькую, но чистую и зашитую одежду. Они позавтракали теплой кашей из печки, хлебом и киселем, а потом хозяин показал работнику полосу картофельника, ряды всходов тянулись до самого леса, их нужно было окучивать. «А если жарко будет?» — спросил с надеждой Митек хозяина. «Мы и в жару работаем», — коротко отозвался тот и ушел по своим делам. Целый час Митек пытался окучивать картофель, правда, выбирать сорняки ему не хотелось, и он заваливал их пластами земли. Все равно не видно. Через час он нашел за домом фермера и протянул ему свои мягкие пухлые ладошки, на них краснели пузыри мозолей. «Я тебе голицы давал», — удивился тот. «Я в голицах и работал», — скорбно вздохнул Митек.
Потом хозяйка, недовольно поджав губы, кормила его борщом, тушенкой и салатом. Митек наелся на два дня вперед. А вечером, поставив в угол сарая тяпку и надев предусмотрительно сохраненное свое тряпье, он ушел с хутора. На закате он уже выпивал и закусывал на берегу Волги, легкий ветерок овевал разгоряченное лицо. Спокойствие и мир вокруг. Больше ничего и не надо. Митек бормотал сам себе: «Ишь чего захотел — горячей пищи! Ну и получил!»
Пришла новая зима, привыкать к ней после летнего раздолья было трудно. И однажды, получив со знакомого привычную мзду «на булку хлеба», Митек произнес напористо: «А я бы еще и супа горячего похлебал! Целый месяц ничего горячего не пробовал». Заметив критический взгляд, устремленный на его засаленный полушубок, на грязные космы волос, выбивающиеся из-под треуха, на бороду, в которой застряла невесть откуда взявшаяся солома, он заторопился: «Я в баню схожу, смою все с себя, не бойся».
Стыд, жалость к людям и многие другие человеческие чувства у Митька давно умерли. Но он стал психологом и знает, как выдавить по капелькам из других то, чего не имеет сам. И он часто бывает счастлив. По-своему, конечно.
