Кому память, кому слава,
Кому темная вода —
Ни приметы, ни следа.
А. Твардовский.

Солдаты-окопники Иван Степанов и Костя Пастухов были не разлей вода. Правда, насколько позволяла служба да зануда-взводный — старший лейтенант Звонарев, в солдатском обиходе просто Звонарь.

Поклялся Костя в верности другу еще полтора года назад, когда вовсю перли немцы и раненого Костю Иван дотащил до леса.

А сейчас другой коленкор. Наступление. Пересекли реку Ловать, в ожидании скорого приказа приспособились в старых заброшенных окопах.

— Узнал, нашей роте придется брать станцию Локня! (Локня — райцентр Псковской области) — сказал Иван и стал перематывать обмотки ботинок, будто сейчас собираясь в атаку. Рослый, сильный солдат. По нраву — бедовый. Всегда первым вынюхивал новость. Смеялись над ним солдаты: «Наш генерал!»

— Вот и добро! А там, за Локней, палкой докинешь и до наших родных деревушек! — обрадовался Костя. Был он пониже ростом, но с деловой хваткой здорового крестьянского парня.

Вытряс из кисета табаку на последнюю скрутку, зажег зажигалкой, сотворенной из винтовочного патрона. Хватанул только три затяжки — передал Ивану.

— Да, с табаком хреново! — докурил друг самокрутку до обжига пальцев. — Вот что, любезный. Я в болоте убитого фрица хворостом прикрыл до случая — сапоги больно приглянулись. Вот хочу снять их и в деревне, которую миновали, обменять на самосад и самогон. Выяснил, жители в оккупации огородничали, скотину держали.

— И я с тобой! — откликнулся Костя.

— Ни в коем разе. Шума много… Прикрывать меня будешь! — усмехнулся.

Пистегнул к парусиновому поясному ремню и Костину флягу. Когда притемнело, ящерицей выполз из окопа.

Костя прислонился к земляной стенке, молча молился за друга. Мать приучила его к Господней молитве, говорила: «Хотя бы в мыслях обращайся на фронте к Богу, он тебя и спасет!»

Звонарев обходил с сержантом, командиром отделения, траншею. Сразу узрел:

— Куда твой дружок смотался?

— Тав… стар… нант! До ветру он, поносом мучается…

— Знаю, знаю, куда от поноса бегают! После штурма станции — в штрафроту на три месяца!.. И тебя как укрывателя!

Через час скатился в окоп мокрый Иван. Но веселенький, клюнутый. Протянул Косте флягу:

— Помяни разутого фрица… Ну и дюжие у них сапоги! Кожаные, на пятках подковки, на подошве 33 гвоздя!

— Звонарь узнал, грозился штрафротой.

— А ну его, на хрен. После штурма на нас медали будут вешать или…

Выдвигаться стали в 3-00.

Ориентиром взвода Звонарева был вокзал, а два других взвода нацелились на охват с флангов. Роте была придана пушка с тремя артиллеристами.

Только короткими перебежками достигли железнодорожного пути, как с фасада вокзала забил пулемет. Двое бойцов, ойкнув, навечно уткнулись в землю. Но взводу удалось все-таки доползти до низких пакгаузов, укрыться за кирпичные стены.

Костя пытался из-за угла прицельно стрельнуть одиночными из своего ППШ.

— Поготь суетиться, — остановил его «генерал». — Артиллеристы засекут, долбанут.

И действительно, меткий выстрел из пушки уничтожил огневую точку противника.

— Вперед! — заорал Звонарев. И матом вслед.

Костя буквально столкнулся с выбежавшим из казармы рослым фельдфебелем, с азарта полоснул его длинной очередью.

— Ты готов целый диск всадить, а для пуза фрица хватило бы одной дырки! — и при свистящей вокруг свинцовой смерти отважился Иван на шутку.

Бросок вывел на базарную площадь. Но тут неожиданно из подвального оконца неказистого деревянного домика снова ударил пулемет. Троих — наповал, остальных разбросал кого куда. Но друзья вместе. Надо было быстрее ветра решать, и Иван вытащил гранаты:

— Ты слева, я справа, ползком. Ну, ребятки, прикройте нас!

Разом хлопнули гранаты.

— Вперед! За Сталина! — горлом брал Звонарев. На орден тянул. В батальоне все взводные уже получили, а он нет. А кто пулемет снял, так и не вник. Позади всех был, голову к телеграфному столбу прижимал.

Бежали, ползли, схватывались врукопашную.

Наконец к исходу дня все три взвода соединились, станция была очищена.

Костя упустил из вида Ивана. Предчувствуя неладное, бросился назад. Болезненно останавливал взгляд на лежащих, то здесь, то там убитых. Вот и Иван. Лицом вниз. Повернул на бок — кровавое пятно на гимнастерке в области сердца. Пульса нет.

Зарыдал, поцеловал, перекрестил: «Знаю, как на скорую руку хоронят!.. Сам похороню! Вот гроб бы…»

Рядом с кладбищем жил дальний родственник Пастуховых, старый Митрич. «Поди, и при немцах из своей хибары не вылезал». Слетал. Так и есть — он в избе. Расцеловался со стариком, рассказал.

— Кхе, кхе… Дело святое, сколочу домовину и крест поставим!

Костя побежал обратно, передал сержанту, командиру отделения, красноармейскую книжку убитого, поведал о своем остром желании.

— А мне-то что?.. Вот только как офицерье посмотрит. Звонарев знает, что он погиб.

Начало смеркаться. Костя дал ближнему солдату самогонки, вдвоем, таясь, через два огорода, дотащили Ивана до хибары. Дед уже подыскал доски — повыдергивал их из ограды. Деловито, складным деревянным метром обмерял покойника.

Взялись за двуручную пилу.

Но тут в избу ввалились Звонарев, командир роты, политработник из батальона и с ними двое неизвестных солдат с винтовками.

— Ты, е… мать, за самовольство наказан будешь! — как всегда звонаревский мат.

А политработник, как с трибуны, начал читать лекцию:

— Все наши славные герои будут похоронены в братской могиле. И это будет вполне по-советски, сообразно с нашей идеей братства.

На минутку заклинился и, чуточку покраснев, добавил:

— И там, как и при жизни, все вместе, едиными рядами…

— Эвона как! — осерчал дед. — И все безымянно. Гляньте, как у немцев схоронены: у каждого могилка, крест березовый с табличкой.

— Ты, старик, помалкивай, а то… — и тут Звонарев на месте. — Нам не нужна эта вражеская расточительная показуха… Победа и только победа!

Ротный молчал с мукой в глазах. Только тихо сказал взводному:

— Не наказывай его, он от чистого сердца!

— Марш на позицию!

Рядом с немецким насыпным кладбищем и холмистым местным, в низине, при тускло-мечущемся свете фонариков уже рыли яму. Костя с клешненным сердцем прошел мимо, поскользнулся на глине, чуть не угодил в яму: «Лучше бы и мне с ним!»

Бойцы все шли и шли на запад, оставляя после себя убитых, на скорую руку присыпанных в окопах, в канавах, а то и просто прикрытых соломой.

После окончания войны, будучи уже сержантом, командиром отделения, во время краткосрочного отпуска посетил место захоронения друга. В низинке держалась вода. Выкосил траву, выкопал отводную канавку-спуск.

Вернувшись в часть, подал рапорт на сверхсрочную службу. Был назначен старшиной роты.

В апреле 1960 года получил известие, что в честь 15-летия Победы будет произведено перезахоронение останков. В центре поселка поставят обелиск.

Выхлопотал увольнительную на трое суток.

На кладбище собралось много любопытствующих. Но поскольку раскопки — дело неприглядное, милиция близко никого не подпускала. Старшина показал документы: освобождал, мол, Локню, однополчане лежат.

Стоял грузовик с открытыми бортами, на земле три гроба, обитые красной материей. «Почему три?» — как во сне, не доходило до него. Но хлопнул себя по лбу: «Да это же символическое перезахоронение!»

Копали, несколько смущаясь, взялись за лопаты. До-шли до тел. Костя с болью в сердце всматривался. Но разве за 17 лет разберешь, кто есть кто? Сменили лопаты на вилы. Зубья вошли в бок и… оторвали шмот груди. Обнажилось молодое, чистое-пречистое легкое, сердце. Рабочий сконфузился, опустил вилы, прикрыл внутренности. Уже двумя вилами труп был поддет и уложен в гроб.

На площади старшина Константин Пастухов пропустил мимо ушей фанфарную речь секретаря райкома партии. Левой рукой бросил на гробы по горсти земли, правой — истово перекрестился. Стоявшие с барабанами пионеры пооткрывали рты: дяденька, совсем нестарый, военный, а верит в Бога… А учителка говорила…

Неожиданная барабанная дробь, будто трескотня пулеметов, заставила его вздрогнуть, притулиться: «И вот где он теперь? Тут или там?»

Сердце солдата разрывалось пополам.