В 1970 — 1971 годах я учился на первом курсе Литинститута. Неподалеку от Останкинской башни, в общежитии на улице Добролюбова, мы, первокурсники, осматривались, знакомились с бытом этого дома и со старшими студентами, в будущем ставшими известными поэтами.

Тогда, например, заканчивал пятый курс Юрий Кузнецов, выпускник нашего семинара, который вел известный критик Александр Алексеевич Михайлов.

В популярном в те годы журнале «Сельская молодежь» работал литконсультантом заканчивающий институт Владимир. Он взялся отобрать к печати в этом журнале подборку моих стихов. Договорились, что я к нему приеду домой. И так совпало, что в этот день ко мне должна была приехать моя будущая жена. Мы с ней договорились встретиться на площади Пушкина, у памятника Александру Сергеевичу. Я надеялся, быстро закончив дело с подборкой, встретить ее.

Владимир относился ко мне благожелательно. Впустив в квартиру, велел подождать в большой комнате. Там стоял стол с остатками пиршества, а на диване лежал человек. Я походил недоуменно, заметил на полке только что вышедший «День

поэзии». А человек медленно поднялся, сел, отпахнул одеяло — он был в одной майке, даже без трусов. Так, видно, напились, подумал я и не стал с ним даже здороваться. Он был с похмелья невзрачен, волосишки топорщились. Но, одеваясь, сам подчеркнуто вежливо поздоровался со мной, так, что мне сделалось неловко. Тут вошел замешкавшийся хозяин и сказал мне: «Знаешь, кто это? Это Анатолий Передреев. Кроме него есть только один такой поэт — Саша Твардовский!»

Я, надо сказать, стушевался. Передреева я уже читал и ценил. В журналах часто цитировалась его «Околица». Критики называли его имя вместе с именами Жигулина, Рубцова, Владимира Соколова. Другие к этой обойме добавляли Куняева, Шкляревского, Примерова. В лежавшем на полке «Дне поэзии» как раз и были опубликованы новые стихи Передреева «Пехота 41 года».

Поэт оборвал славо-словие хозяина: «На чем мы вчера остановились?» «Ты говорил, — отвечал Владимир, — что Хас-Булат удалой — это стихи не Лермонтова!» «Да, Лермонтов не мог написать такую пошлость. Спроси вон у своего», — кивнул он на меня. Я тотчас же отреагировал, сказав, что стихи эти малоизвестного поэта Аммосова.

Хозяин объяснил цель моего визита. Тогда Передреев попросил посмотреть подборку. Слова он выговаривал медленно, мне казалось, даже язвительно. Смотрел остро, пристально. Было ему уже далеко за тридцать, и он мне, двадцатилетнему, казался бывалым человеком. Узнав, что я родом, как и он, с Волги, смягчился. Спросил, кто из современных поэтов мне нравится. Этот вопрос у нас был вроде пароля. По ответу узнавали, что ты за человек. Я назвал имя живого тогда еще Николая Рубцова. Собеседники мои одобрительно помолчали. Тогда я прибавил имя сибиряка Ивана Лысцова, работавшего в клюевских традициях.

«Есенин, — сказал сурово Передреев, — чуть пивной кружкой голову одному рязанскому поэту не разбил за то, что он пишет на диалекте». А Владимир в шутливом тоне стал рассказывать анекдотичный случай, как они в общежитии веселились и забавлялись и он нарядился женщиной, напялил капроновые чулки. И тут в комнату вошел Ваня Лысцов пьяный и принялся целовать мнимую даму.

Передреев уже читал мои стихи. Я думал, что он разобьет их в пух и прах, станет язвительно осмеивать. Но, к удивлению моему, он даже отметил два стихотворения. И сам удивился: «Неужели в Литинституте теперь такое писать разрешают?» Если ему что-то не нравилось, он мрачно ронял: «Это — сумасшествие». Или: «Это — хомутовщина!» Я только позднее выяснил, как это понимать, и, прошу прощения, отношения к нашему известному рыбинскому поэту сей термин не имеет.

Вспомнив, Владимир сказал Передрееву, что про него недавно спрашивал Солженицын. Без Солженицына тогда ни один литературный разговор не обходился. Вдруг поэт круто переменил тему, кивнул хозяину: «Мы пока тут о его стихах поговорим. А он пусть за вином сходит». Хозяин замялся: как-то, мол, неудобно гостя посылать. Человек он был добросердечный, мягкий и, похоже, не враг бутылке. Мне дали денег. В прихожей я стал обувать ботинки. И тут пришлось пережить еще один конфузливый момент. Жена Владимира, красивая, стройная дама, думая, что я уже ушел, томно пропела: «Какой чистый-чистый мальчик!» «Ты погоди его хвалить, — раздался голос второго после Твардовского поэта. — Он еще не ушел в магазин!»

Я не выпивал. Вообще, и россказни о бурном винопитии в нашем общежитии на Добролюбова большей частью считаю нарочно раздутыми мифами. На столе появился чай. Они распили бутылку, поговорили о литературе уже более спокойно. Поэт говорил о Пришвине. Литконсультант рассказал о статье в «Литературке», где Анатолий критиковал стихи Вознесенского за аляповатость и погоню за внешним эффектом. Позднее я прочитал передреевские эссе в книге «Лебедь у дороги» и убедился, как глубоко он чувствует

поэзию. Ясное дело, что мне тоже хотелось поспорить. Азарт автора «Околицы» затягивал. Из-за этого я, увы, опоздал и на свидание на площади Пушкина, о чем и теперь вспоминаю с досадой.

Когда мы в следующий раз снова встретились по поводу моей подборки с Владимиром уже в общежитии, я уж не помню, в каких словах, но высказал ему свою обиду: почему меня послали за вином? И тут литконсультант меня искренне удивил: «Да ты что? Это же он тебе честь оказал. Как настоящего поэта принял!» Анекдот, да и только.

Прошло больше 35 лет. Азарт тех споров давно стал историей. Теперь ничего исключительного не нахожу и в ершистой манере держаться, и мне тот Анатолий Передреев кажется молодым, почти мальчишкой. Не раз я перечитывал его искренние и нестареющие стихи. Немного он их успел написать. Теперь я понял, как трудно, «темно и одиноко» порой приходилось этим людям с окраины, из деревни. Судьбы их, как известно, драматичны. А первое впечатление никогда не обманывает. Стоит только вспомнить, как странно, припрыгивающей походкой идет Николай Рубцов по коридору, его пальтишко, грубые зимние ботинки. Или как немощно, как-то немного боком движется с сеткой за кефиром в магазин Борис Примеров, долго живший в общежитии. Из того же ряда и похмельный взъерошенный гость на чужом диване, пробуждающийся с именем Лермонтова на устах. Вот они, насколько им удалось, и воскресили в годы тихой лирики образ истинного поэта, сына небес, как говорили в старину. «И в наши дни ты поднял лиру их, Хоть тяжела классическая лира», сказал об этом и Анатолий Передреев. Они отличались от стихотворцев, умевших пробиваться, утверждаться и писать не «так, как диктует вдохновенье», а для якобы каких-то условных колхозников или рабочих, как учил в своей книге «Моя профессия» дядя Степа советской литературы, баснописец Михалков.