Эх, деревня-матушка! Вот уже сто лет при разных реформах ты остаешься крайней! Сидят на угличском автовокзале женщины, в основном пожилых лет, в чистеньких болоньевых куртках, в сапогах-дутышах. Мужчины, те больше в резину обуты. Только один, помоложе, в новеньких кедах. Это по осеннему-то холоду! АВТОБУСЫ теперь ходят редко, ждать приходится долго. Вот и расположились старухи, разговаривают о житье-бытье, как у себя на деревенской лавочке.

Эх, деревня-матушка! Вот уже сто лет при разных реформах ты остаешься крайней! Сидят на угличском автовокзале женщины, в основном пожилых лет, в чистеньких болоньевых куртках, в сапогах-дутышах. Мужчины, те больше в резину обуты. Только один, помоложе, в новеньких кедах. Это по осеннему-то холоду!

АВТОБУСЫ теперь ходят редко, ждать приходится долго. Вот и расположились старухи, разговаривают о житье-бытье, как у себя на деревенской лавочке.

В одном углу женщина постарше жалуется молодой: «Нога почернела, заболела даже. Теперь лечусь, через день езжу в Углич на перевязки. А на ферме мы с мужем только вдвоем. Тяжело ему. Сейчас коров в поле выгонять перестанут — и того трудней станет. Еще бы одного человека, чтобы подменял, так никого нет».

«А Наташка как же, все дома сидит?» — спрашивает, видимо, хорошо осведомленная о деревенских делах молодая слушательница.

«Сидит, не работает, — отвечает старая. — У меня дочка за две тысячи в магазине целый день стоит. Какие в деревне у нее продажи? А эта Наташка, не знаю, чего она ждет. Маленькие деньги, а все же дают».

«Зря она так-то, — осуждает молодая, — хоть бы на трусы да колготки заработала. А то вообще никаких денег. Плохо».

В другом углу, там, где установлен автомат, выдающий кофе и горячий шоколад, на другой скамейке — группа побольше. Круглолицая бабушка в клетчатом платке рядом с этим автоматом сухой кусок батона ест. Сухую корку голубям крошит: они в открытую дверь автовокзала безбоязненно гуськом входят. Тут, похоже, их пассажиры совсем избаловали.

Рядом с круглолицей сухонькая старушка, сутулая, сгорбленная, громко рассказывает: «У нас в пятницу москвичей обворовали. Вынесли телевизор, приставку эту, которая кино показывает, газонокосилку».

«Наверное, не наши, — сомневается носатый мужичок, — у нас народ неплохой».

Старушка, ей бы следователем быть, всем туловищем разворачивается в его сторону: «Не наши, говоришь? Кто же через поле на горбе понесет телевизор в соседнюю деревню? Следов-то машинных не было. Нет, это наши постарались, и знавши. Стекло в окне выбили, шпингалет открыли, через окно все и проделали».

Круглолицая бабушка, доселе тихо жевавшая батон, неожиданно задорно вступает в разговор: «По телевизору-то показывают, как отпечатки пальцев снимают. Раз-два — и нашли преступника. А тут милиция приехала на следующий день, походили-походили и уехали».

Сухонькая старушка смеется хрипловато. Похоже, задора она ни при каких обстоятельствах не теряет: «А ты почем знаешь, что они отпечатки пальцев не сняли? Ты с ними была? — И, помолчав, прибавляет: — Сашка-то, москвич, на следующий день за телевизором приехал — расстроился».

Круглолицая старушка с батоном задумчиво говорит: «Матери наши двери-то батожками подпирали, когда уходили. И никто ничего не брал. А теперь в пять часов запираемся и не выходим никуда. Страшно!»

Они некоторое время молчат, обдумывая перемены, которые произошли за их жизнь. Потом бойкая старушка про недавние выборы принимается рассуждать. На выборы в их деревне, оказывается, люди не ходили. А из комиссии с урной, как это раньше было принято, не приехали. «Наверное, знали, что все равно не будем голосовать, — убежденно говорит сухонькая старушка. — А чего они, депутаты, хорошего нам сделали?»

И она с горечью рассказывает о последнем эпизоде из их деревенской жизни, как какая-то чиновница недавно ей сказала, что хорошо, мол, сейчас пенсионерам гулять: ни о чем голова не болит. «Да уж, — ответила я ей, — много мы по фермам в своей жизни погуляли. Вон, какой я горб нажила!» И рассказчица опустила голову, опять задумавшись.

А к автомату с горячим кофе и шоколадом подходит мальчишка. Долго изучает цены. Но мать отрывает его от этого занятия. Пора на автобус. А старушки все сидят. И ни одна, как подметил я, не попыталась согреть себя горячим напитком. Даже не поглядели в его сторону. Понятно почему: чашка двойного шоколада стоит девятнадцать рублей. По деревенским меркам это деньги немалые. Старушки и сухим батоном обойдутся.

Николай СМИРНОВ,

Углич — Мышкин.