В длинные осенние вечера хорошо на кухне. Здесь в углу стоит деревянный стол, на табуретах вокруг него могут разместиться все члены семьи и гости. Вдоль стены широкие деревянные лавки, на них мы ставим ведра с водой. У самого порога рукомойник и место для ведер, в которых наводят пойло для коровы и теленка. В центре кухни — русская печка, по утрам, а иногда и вечером, мама ее топит. Поэтому на кухне всегда тепло, на столе тусклым ровным светом горит керосиновая лампа.
В длинные осенние вечера хорошо на кухне. Здесь в углу стоит деревянный стол, на табуретах вокруг него могут разместиться все члены семьи и гости. Вдоль стены широкие деревянные лавки, на них мы ставим ведра с водой. У самого порога рукомойник и место для ведер, в которых наводят пойло для коровы и теленка. В центре кухни — русская печка, по утрам, а иногда и вечером, мама ее топит. Поэтому на кухне всегда тепло, на столе тусклым ровным светом горит керосиновая лампа. Я качаюсь на веревочных качелях, прилаженных в дверном проеме между кухней и средней комнатой. Мама задвигает в печь чугуны, запаривает на завтрашний день корм корове и теленку. Бабушка Анна Ивановна, папина мать, собирается на двор кормить скотину. У нас бабушка появилась недавно, не поладила с бригадиром в колхозе и ушла жить к старшему сыну в Архангельское, оставив на хозяйстве свою младшую сестру, маленькую, как девочка, бабу Раю. Папина мать деловита, с нами, младшими, мало разговорчива, объясняет это тем, что никогда не возилась с детьми, трех сынов и дочку ей вынянчила свекровь.
У окна, на табуретке, с шилом, дратвой, кусками кожи и сапожной лапкой примостился другой наш гость, дядя Митя. Он маленький, улыбчивый, седой, кудрявый и очень разговорчивый. А рассказать ему есть что. С тех пор как овдовел, он почти не живет в своем доме, ходит по разным деревням и шьет на заказ сапоги. Нужда после войны в обуви большая, в магазинах ничего нет, а на рынке, в Рыбинске, и надуть запросто могут. Прошлой зимой папа привез оттуда маме валенки, аккуратные, как раз на ее маленькую ногу. Однажды в оттепель пошли мои родители в Спирдово, мама обула обновку. Всю дорогу удивлялась: ее обувка набухала, как в страшном сне, на глазах увеличиваясь в размерах, к концу пятикилометрового пути впору была, наверное, уже папе. Знающие люди объяснили, что в валенках было больше ваты, чем шерсти. Впрочем, жизнь многому научила моих молодых родителей, и нынче осенью они привезли из Рыбинска маме аккуратненькие хромовые сапожки, писк послевоенной деревенской моды. Они оказались настоящими, из тонкой кожи и ловко сидели на ноге. Папе же сапоги решили шить на заказ. Дядя Митя, все в селе знали, сапожник не из последних, вот и остановился кочующий обувщик на время в нашем доме.
Дядя Митя — человек легкий, о жене не вздыхает, не жалуется на свою вдовую судьбу, хотя раз и обмолвился: «Эх, не молодуху бы мне в дом, а обычную бабу, мою ровесницу. Зажили бы с ней припеваючи. У меня ведь все в доме есть, только хозяйки не хватает, а сам я не приспособлен к этим бабьим делам». И, похоже, он не прочь, чтобы моя бабушка стала его хозяйкой. Во всяком случае, каждый раз, когда она берет ведерко с пойлом в руки, он бросается к ней на помощь. Только Анна Ивановна не от всякого ее примет. Вот и на дядю Митю сверху вниз посмотрит без слов, да так, что он тут же на место свое задом пятится. Она выше его на полголовы, поэтому смотреть сверху вниз у нее получается хорошо. То плечом своим широким, все еще статным, в сторонку отодвинет. В общем, наш гость частенько бывает посрамлен.
Бабушка до самой смерти не смирится с гибелью мужа и среднего сына на фронте в конце войны. И, похоже, никто ей не нужен: засохшее дерево не цветет. Но жить надо, младших детей, Зину и Веню, на ноги поставить, помочь в жизни определиться. Вениамин плавает на судне кочегаром. Это разве работа? Дочка единственная в Рыбинске живет, устроилась хорошо, после средней школы окончила курсы бухгалтеров и пошла на завод. А вот с жильем беда. Мыкается по чужим углам. Жалко кровинушку. Но одних бабушкиных сил не хватает, чтобы помочь Зине. Вот она и приехала к старшему сыну, моему папе, сначала мед с большой пасеки, натасканный пчелами за лето, весь в городе продала. Завздыхала. Все равно не хватает даже на комнату в деревянном доме. Но не такой человек Анна Ивановна, чтобы долго предаваться отчаянию. Стала кумекать, откуда еще денег для Зинуши добыть.
Тетя Зина у нас в Архангельском бывала не раз. Высокая статная девушка с темными тяжелыми волосами и большими глазами. Нарядней ее я не видела в жизни никого: в крепдешиновом платье, в туфельках на низком каблучке — высокие не наденешь, потому что сама высока. Обычно она что-то шила на маминой швейной машинке и пела приятным, бархатным голосом: «Сиреневый туман над нами проплывает, над тамбуром горит полночная звезда, кондуктор не спешит, кондуктор понимает, что с девушкою я прощаюсь навсегда». Песня грустная и не очень подходит моей тете, уверенной в себе, красивой и городской. Но это с виду она такая, а верно, есть на сердце рана, если грустные песни с таким чувством поет. Взрослые между собой говорили, что крутая моя бабушка гоняла ее женихов от порога одного за другим. Был и такой, который не понравился требовательной матери тем, что не в костюме и ботинках, а в курточке и сапогах знакомиться в Евлановскую явился. Анна Ивановна негодовала: «Это за кого же он нас принимает?» И еще: «Да он босяк, наверное, у него и костюма-то никакого нет. Не пущу тебя, Зинуша, замуж за такого».
Бабушка своих детей строжила, но за них же была готова в огонь и воду. Часто, глядя на свою статную дочь, вслух восхищалась: «И до чего ты у меня красивая, Зина». И, конечно же, смиряться с тем, что ее дочке негде гнездо вить, не могла. Последний шанс — корова Ночка, которую мама вырастила из телочки. Такая славная коровенка получилась, радовались дома: и нравом кроткая, и удойная. Зима предстояла у нас сытная и безбедная. Будут и ватрушки, на какие мама большая мастерица, и каша, и топленая сметана с пеночками. Я столовыми ложками могу ее есть — так вкусно. А в еде нас никто никогда не ограничивает. Родители, верно, сами наголодались и считают, что самое правильное питание — это когда дети сыты.
Однако Анна Ивановна все карты смешала. Как-то вечером подступила она к снохе, маме моей, с нелегким разговором: «Лида, я Ночку в Рыбинск поведу продавать. Вы и без коровы как-нибудь перебьетесь. Да и не навек я вас без молока оставляю. Поднатужитесь и с нескольких зарплат новую скотинку огорюете». Мама у печки, раскрасневшись лицом, молчала. Да и все, кто был в кухне, затихли, даже беззаботный дядя Митя. Кому в послевоенной деревне не знать, что значит остаться на зиму без коровы? Даже я, дошкольница, не особо тогда вникавшая во взрослую жизнь, притихла. Прощай, ватрушки и топленая сметана! Конечно, есть в погребе картошка, мясо скоро будет, бычок на дворе уже загородку ломает, такой крупный да норовистый. И все же зимний наш стол не обещал быть разнообразным.
Молодая хозяйка обдумывала предложение, да и не предложение это было, а твердое решение свекрови, с которым не поспоришь. Она молчала, потому что знала, что по большому счету бабушка права, надо Зине помочь обустроиться в городе. К тому же и муж молодой, как и все дети Кусковы, мать свою почитал и решения ее не обсуждал. От него, если она пойдет против матери, поддержки не жди. Но Ночку было до слез жалко. Вечером шепотом она попыталась вопреки очевидному переубедить моего папу: «У нас у самих ничего нет. Девчонкам пальтишки нужны, тебе костюм. А будем на корову копить, останемся без всего». Глава семьи много слов не тратил: «Лида, ты знаешь, что мама хочет как лучше, не вздумай обидеть ее».
На следующий вечер на кухне все было как всегда: бабушка деловито занималась кормом для скотины, мама хлопотала у печки и улыбалась дяди Митиным шуткам, я качалась на своих веревочных качелях. Папа задержался в колхозе на своей второй и неоплачиваемой работе парторга. Бабушка, расправив спину, повернулась к моей маме и улыбнулась ей скупой улыбкой: «Люблю тебя, Лида, за характер. Легкий он у тебя». У самой Анны Ивановны характер был как кипяток, если на лошади сено возила, то порожняком не ехала, скакала, стоя на телеге, крутя вожжи над головой. И это в пятьдесят с лишним лет. За словом тоже в карман не лезла, если кто-то работал с ленцой, то могла припечатать: «Не сшить, не смыть, только в ширинке шевелить». Дома же вся эта горячность скрашивалась ее любовью и заботой о детях, сыновья ее почитали за преданность семье и бесстрашие. Казалось, не было ситуаций, с какими бы она не могла справиться. Дочка Зина, случалось, спорила с Анной Ивановной, не соглашалась, но и она из-под материнской воли не выходила. Вот и тому босяку бескостюмному отказала, хотя, говорят, и нравился он ей. Мама же моя пуще всего ценила покой и мир в доме, поэтому, даже если решения свекрови были не по нраву, соглашалась с ними. Не обижать же любимого мужа своей непокладистостью.
Дядя Митя, обрадованный тем, что снята последняя напряженность и снова установилась на кухне доброжелательность и любовь, запел хрипловатым тенорком: «Меня дома-то ругают, что я много хлеба ем, сшейте белую котомочку — уйду, не надоем». Наш домашний сапожник заканчивал тачать сапоги и готовился в дальнюю дорогу, в другой дом, на другую кухню.
Бабушка ушла из дома на день раньше его, в холодное осеннее утро. За собой на веревке она вела нашу Ночку. Подмораживало, но идти по замерзшим колдобинам было ничуть не легче, чем по размокшим грязным колеям. Пахло снегом. Так говорят о времени, когда воздух стынет, а хмурые тучи вот-вот готовы прорваться густыми белыми хлопьями. А дорога предстояла неблизкая — пятьдесят километров до города. Ночка уходить не хотела, упиралась, но бабушка строго прикрикнула на нее: «Не балуй!» И они пошли не медленно и не быстро. На бабушке было длинное черное пальто, которое она, едва отойдя от дома, расстегнула, ей стало жарко. Да так все пятьдесят километров нараспашку и прошагала.
Корову она успешно продала, смогла, сложив доходы от меда и от коровы, половину деревянного дома на улице Яна Гуса в Рыбинске дочери купить. А сама заболела, слегла. Она лежала в больнице, ее лечили, но нестарая еще женщина теряла силы на глазах. Организм не хотел справляться с болезнью. Взрослые потом говорили, что было назначено неправильное лечение и отказали почки. А я сейчас думаю, что бабушка просто устала жить. Она яростно хотела, чтобы все в семье было не просто хорошо, а лучше всех. Война, не посчитавшись с этим, отняла у нее слишком много.
Родители мои часто из дома отлучались в город, к бабушке. Однажды майским, теплым и солнечным днем мама повезла меня и сестру в больницу. Анна Ивановна захотела нас, внучек, повидать. В большой палате стояло много коек. Мама подвела нас к какой-то кровати, где лежала маленькая сухонькая старушка с запавшими глазами и сухим ртом. Я испугалась и стала отступать к двери: моя бабушка была крепкая, крупная и нестарая. Больная все поняла, слабо усмехнулась, но ничего не сказала. У нее не было сил.
Папа мой бывал в больнице у матери часто, все надеялся, что удастся поддержать питанием больного человека, спасти. А когда напоследок понял, что дело идет к концу, сказал с горечью: «Надо, мама, тебя удерживать было, не во всем слушаться. Тогда бы, наверное, ты так не простудилась».
Она умерла глубокой осенью, через год после своего рокового путешествия. Ее все очень жалели — жить бы еще да жить. Неутешны были сыновья, папа и дядя Веня, они очень любили свою мать. Сильно горевала дочка Зина. Печалилась моя мама: свекровь, несмотря ни на что, нравилась ей своим ярким, кипучим характером. А дядя Митя узнал о смерти моей бабушки не скоро: он откочевал со своим инструментом куда-то на границу с Калининской областью. Там, в глуши, он со своим ремеслом был нарасхват. Он пережил мою бабушку на много лет, так же смеялся, шутил и пел по чужим кухням частушки. До самой смерти веселый сапожник так и остался бобылем.
Надежда КУСОВА, Мышкин.
