О начале войны мы долго не знали всей правды. Да и узнаем ли когда? Рассказывали ветераны об этом коротко, скупо. Да и кому хочется вспоминать, как отступали в беспорядке, не успев толком и выстрелить по врагам. Другое дело — Сталинград, Курская дуга или взятие Берлина. Много было кровавых потерь, страшно тяжело.
О начале войны мы долго не знали всей правды. Да и узнаем ли когда? Рассказывали ветераны об этом коротко, скупо. Да и кому хочется вспоминать, как отступали в беспорядке, не успев толком и выстрелить по врагам. Другое дело — Сталинград, Курская дуга или взятие Берлина. Много было кровавых потерь, страшно тяжело. Но мы побеждали! А чем оправдать огромные человеческие потери летом 1941 года?
ВОТ и Борис Николаевич Чижов, когда я попросила рассказать его о войне, махнул рукой и горько сказал: «Да что рассказывать-то? Погоняли нас немцы неделю, как зайцев. А потом — плен».
Мы сидим в уютном зеленом дворике на скамейке под яблоней. То и дело над головой раздается тихий шелест, и очередное яблоко с глухим стуком падает на землю. Август, время собирать плоды. 19 июля Борису Николаевичу исполнилось девяносто лет. Отметили эту дату скромно. В Никольском соборе в Мышкине, где Борис Николаевич прислуживает священнику в алтаре, его поздравили прихожане, отец Сергий, представители от общества ветеранов и, конечно же, родные, дети, внуки. А потом пили чай и желали самому старому прихожанину долгих-долгих лет жизни.
Прислуживать в храме Боря Чижов начал с восьми лет. Свечу ему еще носить не доверяли, а вот кадило подавал. Жили Чижовы тогда в Речкове, ходили на службы в харинскую церковь Владимирской Божией Матери. У отца Николая Егоровича был хороший голос, он пел на клиросе. Умер рано, и четверых детей растила одна мать. Жили бедно, по-другому в деревне тогда и не получалось. Борис был старшим. В армию его призвали в 1939 году. На службу он взял с собой нательный крестик, носил в нагрудном кармане: время было атеистическое, верующих, мягко говоря, не поощряли. Он служил в артиллерийском полку. На вооружении — 152-миллиметровые гаубицы. Снаряды весом около 40 килограммов. Расстояние их действия — 12 километров. Борис Николаевич был шофером. Приходилось и продукты подвозить, и людей на стрельбища. «Привезу солдат на полигон, — рассказывает Борис Николаевич, — а сам в укрытие отправляюсь. Жду, когда они закончат делать свое дело. И тогда я принимаюсь за работу, кручу баранку».
Полк, где служил Борис Чижов, участвовал в присоединении Бессарабии. «Всю материальную часть на эшелоны погрузили, а люди шли пешком, — продолжает свой рассказ Борис Николаевич. — Я в своем фургоне везу штаб полка. Со мной ехали врач, майор и капитан Кукарека, толстый такой, он был начальником боепитания. А командир полка Резьман и комиссар Каплан ехали на легковой машине. И только начальник штаба полка был с солдатами, в строю, на коне. Было жарко. Проеду километров тридцать и жду, когда колонна подтянется. На границе орудия поставили в боевое положение. Сидим, ждем. Перед нами раскинулась степь от края и до края. Благодатные места. Мир и покой вокруг. И совсем не верится, что сейчас тишина взорвется».
На этот раз не взорвалась. Ночь просидели в ожидании, а утром объявили, что Бессарабия — наша. Границу артиллерийский полк так и не перешел. В волнениях и суете потерял солдат Чижов свой нательный крестик из харинской церкви. Погоревал немного, а потом, когда полк перебросили в Житомир, купил новый. С ним и тяжелый свой крест военный принял.
Весной 1941 года Борис Чижов вместе со своим полком оказался на Западной Украине, на границе с Польшей. Жили в палатках. Рядом роща липовая, там соловьи заливаются, спать не дают. 22 июня намечено было торжественное событие. Дело в том, что за месяц до начала войны половину обученных солдат куда-то забрали, а на их место прислали таджиков, узбеков и западных украинцев, или, как их еще называли наши солдаты, поляков. Было и еще одно название, не столь приличное — белоштанники. Потому что все новобранцы из присоединенной части Польши прибыли на службу в домотканых некрашеных штанах. Вот все они и должны принять присягу. Но воевать, а точнее, отступать, погибать и разбегаться им пришлось без присяги. В четыре часа утра в палатках на окраине липовой рощи проснулись от воя самолетов и взрывов бомб. Лежат, слушают, как земля от взрывов гудит. Потом рядовой Чижов спрашивает дивизионного писаря Любовку: «У вас в штабе ничего не говорили? Какую заварушку ожидают?» Писарь отвечает: «Да вроде ничего не говорили». Немного погодя прибежали пехотинцы в одних кальсонах. Их разбомбили. А тревогу все не объявляют. Смятение душевное нарастает. Что же отцы-командиры медлят? Наконец команда: всем занять свои места! Рядовой Чижов сел в машину. Повез связистов на боевые позиции. Туда же тягачи тащили орудия. «Я подвозил к позициям снаряды. А их на складе кот наплакал. Все за двадцать километров на железнодорожной станции. Там ящики со снарядами к нашим гаубицам штабелями лежат. Но со станцией связи нет. Команд тоже нет. Стрельнули раз десять неизвестно куда, может, в «молоко». А вечером получили команду отступать. Да куда отступать-то? Немец на своей технике пропер вглубь, может, километров на сто! И сейчас становится не по себе, как вспомнишь это время!»
Около недели моталась машина Чижова по полям. Везде на немцев натыкались. Горючее кончается, кухни нет. И все время под обстрелом. Пуля чиркнула по щеке водителя, пробила кабину и попала в пах стоявшему в кузове лейтенанту-особисту. Здесь, в фургоне, пока уходили из-под обстрела, он и умер. В их маленьком отряде было еще три офицера. Один раз, когда остановились в лесочке передохнуть, командиры ушли совещаться. Потом один из них вернулся и сказал: «Ребята, мы уходим, и вы спасайтесь как можете». И ушли. Младший лейтенант, накануне попросивший шинель у Бориса, мол, ты в кабине, тебе и так тепло, унес ее с собой. То ли для маскировки перед немцами, что не офицер, а солдат, то ли рассчитывая на грядущие холода. У машины остались втроем. Поляк Грицевич, молодой таджик, плохо говоривший по-русски, и он, водитель Чижов. Горючего нет. Стали пробираться к своим полями и перелесками пешком. А уж почти неделю без еды. Не выдержали, зашли в ближний хутор, попросили молока. Пока ели, кто-то сообщил о них немцам в соседнее селение, оно рукой подать, за ложбинкой. Подошли вражеские автоматчики, скомандовали: «Хенде хох!» — и затолкали в амбар, где уже человек пятьдесят пленных находились. Уже после войны Чижов встретился со своим земляком Василием Андреевичем, тот в войну служил писарем в штабе полка. Вместе со штабом и отходил к Москве, спасая знамя. «Знамя спасли, — огорченно говорит Борис Николаевич. — А людей, тех, что были на границе, почти всех потеряли».
Потом колонну пленных солдат повели на запад. Она становилась все длиннее и длиннее и под конец растянулась на пять километров. Палила жара. Ни еды, ни воды не давали. Кто падал, того конвоиры расстреливали. Про себя солдат молился, чтобы не упасть. И все равно думал, что конец. Худшей кары нет. Но сильнее всего жгла мысль: а младшие-то братья, Анатолий и Константин, не минуют войны. Их заберут в армию. Неужели и им предстоит претерпеть такое? Но его братья прошли другую войну. Константин попал на фронт в 1943 году. Брал Берлин и Прагу, награжден медалью «За отвагу». Старший, Борис, в это время каровал по лагерям. Тяжелей всего было в сорок первом. Еда плохая, воды, чтобы помыться, нет, заедали вши. Много дел было капуткоманде. Из двадцати человек, попавших в плен на границе, в живых оставался один. В день из лагеря выносили сто покойников.
Полегче стало, когда перевели в Гамбург, в рабочий лагерь. Здесь давали по 300 граммов хлеба и по два литра густой баланды из брюквы или капусты. Да немцы, работавшие рядом, прикармливали. Картошки приносили, хлебом они и сами к той поре были небогаты. В лагере работали 150 человек, из них 30 французов. Им каждую неделю через Красный Крест присылали по посылке. Там были такие сокровища, которые русским пленным могли присниться только во сне: шоколад, сгущенка, какао, сухое молоко, сигареты. Город сильно бомбили англичане. В 1943 году от него остались руины. Сверху сбрасывали не только бомбы, но и поливали фосфором. Всю ночь гудела земля. Досталось и лагерю: один барак от взрыва съехал целиком в Эльбу. К счастью, пленных там в это время не было. Им разрешили спрятаться в укрытии. Что еще применяли англичане во время той бомбардировки — неизвестно, только целую неделю на улице показаться было нельзя, глаза резало так, будто в них попало молотое стекло. Из рабочего лагеря их в конце войны отправили в нерабочий. Там уже доходила одна группа пленных. Давали в день 100 граммов хлеба и литр жидкой баланды. На этом корме жили две недели, пока не освободили англичане.
У лагеря они поставили свою охрану. Вокруг еще бродили недобитые эсэсовцы, стреляли по пленным. Кормили освободители хорошо: сначала понемногу, чтобы не объелись, потом четыре раза в день, досыта. И посылки через Красный Крест стали получать. Для голодающих четыре года людей — это событие было радостным. А через три месяца пленных погрузили в эшелон, к своим. После многих проверок Бориса Чижова отправили служить под Каунас. Шли пешком, выдали и оружие — кому автомат, кому винтовку. Только без патронов. Ухаживал с другими такими же бойцами за стадами немецких коров на хуторе. До русских занимались этим пленные немцы.
Демобилизовался Чижов в 1946 году. Приехал в Речково. Там у матери уже один солдат живет — брат раненый, Анатолий. Встал на его место пилить тес. Председатель Филиппов на Сутке хотел плотину строить. Неплохо тогда заработал. Оделся. Снова тяжелые мысли: куда устроиться? Если ехать в город, на завод, там затаскают особисты. Пленный, считай, с пятном на всю жизнь. А что проверять-то? Не солдат виноват в том, как граница встретила войну. Не всем в героях ходить. Есть и жертвы войны. Такой уж, верно, ему крест выпал: все испытания пройти и в живых остаться, двух детей вырастить. И внуков дождаться, и правнуков.
Надежда КУСКОВА, Мышкин.
