Ребята бегали в классе и в коридоре так, что звенели чернильницы-непроливашки и ручки с металлическими перьями на столах. Валерка Мальцев, пользуясь тем, что поблизости нет учителей, проскочил, как заяц, по скамейкам. Костя Смирнов в этих развлечениях не участвовал. Он сидел, не выходя из-за парты, чуть наклонив голову, на сероватом лице его застыла гримаса не то боли, не то неудовольствия, широкий лоб прочертила поперечная морщина.

Ребята бегали в классе и в коридоре так, что звенели чернильницы-непроливашки и ручки с металлическими перьями на столах. Валерка Мальцев, пользуясь тем, что поблизости нет учителей, проскочил, как заяц, по скамейкам. Костя Смирнов в этих развлечениях не участвовал. Он сидел, не выходя из-за парты, чуть наклонив голову, на сероватом лице его застыла гримаса не то боли, не то неудовольствия, широкий лоб прочертила поперечная морщина. Он старше всех нас, даже не второгодник, а третьегодник: в Спирдовской школе так долго его учили. У Кости на голове черные, давно не стриженные волосы топорщатся в разные стороны, как колючки у ежика. Вид не ахти какой. Мне он даже стариком показался, так безрадостно смотрел. И на уроке он тоже с места едва приподнялся, когда Александра Михайловна, учительница литературы, вызвала его к доске. «Я не знаю», — едва разжимая бледные губы, ответил он.

Маленький Вовка Кудряшов съехидничал: «Что вы его про Дубровского спрашиваете, он и про колобка не знает». Мальчишки, пришедшие в наш пятый класс из Спирдовской начальной школы, дружно засмеялись. Александра Михайловна, стукнув указкой по столу, громко сказала: «Кудряшов, я тебя не спрашивала!» Щеки и даже выпуклый лоб покраснели, большие глаза налились влагой. Я испугалась: а вдруг учительница, такая взрослая, сейчас на наших глазах заплачет? Но она справилась с собой и снова очень мягко обратилась к Косте: «Надо учиться, Смирнов, надо читать». Этих ее слов почти не было слышно. В классе шумели, Валерка Мальцев встал из-за парты, отошел назад и дал щелбана Вовке Кудряшову. Тот взвыл во все горло. Тут зазвенел звонок, застучали крышки парт, Александра Михайловна, напрягая голос так, что вздулись жилы на шее, продиктовала задание на дом, собрала книжки, тетрадки и журнал, сделала шаг к Костиной парте, но передумала, повернулась и направилась к двери. На ее большой голове аккуратная, как у девчонки, корзиночка из жиденьких кос показалась жалкой. Бедная, бедная Александра Михайловна!

Учительница мне очень нравилась. Она первый год после окончания института преподавала в селе Архангельском. Это была высокая полная девушка с умным лбом и ясными большими глазами. По доброте своей и неопытности она на первые шалости мальчишек на уроках не обращала внимания, с увлечением рассказывала нам о творчестве великого русского поэта Александра Сергеевича Пушкина. Слушать ее было интересно, но с каждым уроком все трудней и трудней. Мальчишки, особенно спирдовские, раз от раза, не встречая отпора, наглели. Александра Михайловна в отчаянии шла к директору. Тот приходил в класс, глядел чуть насмешливо с высоты своего большого роста на нарушителей, и сразу же устанавливалась звенящая тишина. Все же он говорил несколько приличествующих моменту слов, забирал с собой в учительскую самых шустрых — Валерку Мальцева или Вовку Кудряшова. На какое-то время мера эта помогала. Потом все начиналось сызнова.

Костя был бы выше всех наших мальчишек, если бы не сутулился и не ходил на полусогнутых ногах. Они у него не разгибались в коленях. Походка у него была скованной и мучительно-медленной, впору бы батожок в руку. С мальчишками из своей деревни он не дружил. Они его дразнили Костыль и пели: «По военной дороге шел Костыль кривоногий, а за ним восемнадцать цыплят, он зашел в ресторанчик, чекалдыкнул стаканчик, а цыплятам купил шоколад».

Я подошла к окну, где за партой сидел Костя. Маленькие, глубоко посаженные глаза его смотрели на меня доброжелательно. Поэтому я и спросила его первое, что пришло в голову: «Ты почему к доске не пошел?» Он усмехнулся бледными тонкими губами: «Да я взаправду ничего не знаю». Понять такое мне было трудно. Чего тут не знать — молчи да слушай на уроке, потом пересказывай. Я выжидательно смотрела на своего одноклассника. И он, поняв меня, добавил с неохотой: «Все равно последний год в школу хожу. Работать буду». И опять непонятно мне, почему он так решил. Ведь у нас все должны учиться, восьмилетку хотя бы закончить. Тех ребят, которые уж совсем туго понимают, учителя после уроков оставляют, дополнительно с ними занимаются.

Конечно, я вижу, что Костя из бедных бедный. На нем полинялая хлопчатобумажная курточка, протертые штаны и резиновые сапоги до колен, хотя на улице совсем еще сухо, не только из Спирдова, за сто километров можно в башмаках идти и не запачкаешься. Но не настолько же он бедный, чтобы совсем не учиться!

С того памятного всем урока Александра Михайловна Костю к доске больше не вызывала. Да и другие учителя тоже. Впрочем, наш маленький учитель математики пытался как-то бороться с сидячей Костиной забастовкой, подходил к парте, где сидел упертый ученик, и задавал индивидуальное задание. Успех был тот же.

Спирдовские мальчишки пытались по-прежнему дразнить своего не очень везучего товарища. Он уходил от них, нахмурив лоб. Если нужно было оставаться в классе, молча, с привычной для него болезненной гримасой смотрел в окно. Наконец и неугомонные его земляки, похожие на взъерошенных суетливых воробьев, отстали. Даже им стало неинтересно. Что толку давать обидные клички, если человек их как будто и не слышит? В школу и из школы Костя по-прежнему предпочитал ходить один. Однажды он опоздал на первый урок. На перемене я по привычке подошла к любимому окну, из него видно было церковь, крутой спуск к Ломихе и, главное, березовую аллею, которую мы посадили перед школой на уроках труда. Я отыскала деревце, посаженное мною вместе с моей подружкой Катей Сидоровой, и гадала, приживется ли оно. Костя со своей парты смотрел в ту же сторону, но не на наши березки, а куда-то дальше. На этот раз я его ни о чем не спрашивала, он сам рассказал, что в лесу рядом с дорогой видел несколько ежей, наверное, ежиха с выросшими ежатами. Услышал собачий лай, испугался за маленьких зверьков и остался сторожить их, чтобы, когда надо, отогнать собак. Ежата были чуть поменьше ежихи, такие уже самостоятельно живут, а эти тянулись за ней по высохшей осоке так, что треск стоял. Когда Костя рассказывал эту историю, маленькие его глазки светились удивлением, он стал непохож на себя, угрюмого, отстраненного от всех наших дел подростка. «А ты откуда знаешь про ежей?» — спросила я. «Коров пас три лета, на всех насмотрелся: и на ежей, и на зайцев, волков даже видел», — усмехнулся он краешком бледных губ. Я с уважением посмотрела на него. Быков в стаде я опасалась. Да и некоторые коровы были бодливыми: увидят человека, наставят рога и грозят тебя подцепить, идут следом. А этот двоечник со всеми ними справлялся. «Ты один пас?» — робко спросила я его. «С дядькой Колей», — коротко ответил он, словно устыдившись, что так много рассказал о себе.

Перед Новым годом Костя совсем перестал ходить на занятия в школу. «Верно, на работу устроился», — подумала я про него. А дольше о том, куда делся наш третьегодник, было некогда думать, потому что другие события захлестнули школу. У нас проходили сборы, линейки, я вместе с несколькими ребятами занималась фотоделом в кружке, им руководила Александра Михайловна. По вечерам в кладовке, оборудованной под лабораторию, мы проявляли пленки и печатали фотографии. Александра Михайловна была с нами в это время совсем другая, чем в классе, веселая и разговорчивая. Да и на уроках она стала ровней, спокойней. У нее уже не так шумели, да и она уже не так расстраивалась из-за неудач с дисциплиной. Часто, рассказывая о литературных героях, останавливалась взглядом на пустующем месте у окна, там сидел когда-то Костя Смирнов, и глаза ее становились еще грустней. Будто она что-то знала о нем, чего не знаем мы.

Эх, милая, добрая Александра Михайловна! С какими же мечтами вы отправлялись в нашу глухомань из своего общежития в Ярославле! Наверное, думали, что по вечерам, в тепло натопленном классе будете своим ученикам поэму «Цыганы» читать. Она не входит в школьную программу, но поэму вы знаете наизусть. И, конечно же, сможете передать сельским детям свой восторг перед великим русским словом. А еще, признайтесь, мечтали вы на общежитской койке об умном, добром, не испорченном городом деревенском парне. Пусть он мало образован и мало читал, думали тогда вы, но он любит природу, детей. И вас тоже будет крепко любить. Но все совсем-совсем не так оказалось. Вы живете в Василисине, за два километра от школы, у хозяйки на квартире, помогаете ей по хозяйству. Вместе стряпаете ужин — так дешевле и удобнее. Длинные вечера коротаете за книжкой, за любимым Пушкиным, и хозяйка, не очень далекая женщина, ворчит, что слишком много стало у нее уходить керосина с новой квартиранткой. Намек понят: нужно гасить свет и думать в темноте о том, как все-таки неудачно начинается самостоятельная жизнь. Мечты об умных и отзывчивых учениках как-то совсем не совпали с тем, что в реальности. Какой, к примеру, Дубровский заинтересует Костю Смирнова, больного, недокормленного заморыша? Говорят, от отчима, когда тот в подпитии разбушуется, мальчишка бегством спасается. И в стогах не раз ночевал, даже зимой. Там и ревматизм заработал. Последний побег и совсем неудачным оказался, слег ее пятиклассник. И ни за что не признается, из-за чего ему так плохо. А если и признается, то что делать? В детдоме ему будет еще, наверное, хуже.

А с умным, добрым, который полюбит ее и поймет, и того не легче. Недавно зашел вечером к ним в дом сосед, демобилизовавшийся с флота Мишка Соловьев, она с хозяйкой ужин готовила в это время на кухне. На улице в тот вечер было неуютно, холодно, а морячок без бушлата, в одной тельняшке и фасонистых клешах. Он был невысок, ниже ее ростом, взгляд темных, набрякших глаз был тяжел и нахален. Он улучил момент, когда хозяйка вышла в комнату, ляпнул ее по заду пятерней и шепнул: «Приходи завтра на беседу, собираем в моем доме». Руку его короткопалую, сильную, конечно же, с негодованием отвела. А вот следующим вечером, заслышав голоса, звуки гармошки возле соседнего дома, собралась к Мишке на свидание. Платье у нее одно — в серую клетку с белым воротничком, в нем она и на уроки ходит. Воротничок из репса она отпорола, постирала особенно тщательно. Потом взяла у хозяйки утюг, совком ссыпала в него горячие угли из печки и долго заглаживала складки платья, пока оно не стало таким, как будто только что из мастерской.

Мишка ей был вроде бы неприятен: нахальный и неотесанный. По всему похоже, и неумен. И в то же время чувствуется в нем какая-то притягивающая сила. К тому же никто в этой деревне на свидание ее больше не звал. Где их, умных-то, взять? На беседу она все-таки не пошла. Не очень-то прилично учительнице в табачном дыму кадрили дробить. Там по лавочкам, наверное, и ученики ее расселись, уши навострили. Им такие картинки только подавай. То-то бы позабавились.

Она долго в тот вечер не спала, а потом снились ей лето, жаркое солнце и тропинка к речке Сутке, по которой она каждое утро бегала купаться, когда жила в родительском доме. Она уже слышала запах речной свежести, шелест тростника под ветром. Но тропинка все не заканчивалась, а она все бежала и бежала. Проснулась в большой тоске: ей хотелось домой, к жарко натопленной печке, к маминым пирожкам с капустой.

За окном хлестал ветер, шел мелкий унылый дождь, дорога вдоль Ломихи к школе представлялась длинной и грязной. Но Александра Михайловна обула боты, надела приталенное демисезонное пальто, мать теленка продала, чтобы Сашенька в ателье в Ярославле сшила первую в жизни новую приличную верхнюю одежду, и затемно, чтобы первой попасть в школу, двинулась в путь. День выдался, как всегда, с маленькими радостями и большими огорчениями. Были хорошие ответы у доски учеников, иногда она чувствовала контакт с классом, но он тут же нарушался, пропадал, потому что она не умела пристрожить двоечников, которые по-прежнему пошумливали на уроках. Домой возвращалась тоже затемно, засиделась за проверкой диктанта. Она уже ступила на крыльцо, когда от соседнего дома вышагнула в свет невысокая коренастая фигура — Мишка. Александра Михайловна заволновалась, покраснела. Хорошо, что в сумерках не видно. Ее волновал пьянящий запах палого листа, им был настоян осенний воздух, и слова эти, сказанные полушепотом, хрипловато: «Ты почему на беседу не пришла? Я ждал». — «Некогда было». — «Не ври. Давай не будем дурить друг друга. Выходи за меня». Саша промолчала, потому что боялась выдать голосом волнение. Никто ее до сих пор замуж не звал. По деревенским меркам она была перестарком — 23 года. Пока училась в институте, было рано замуж выходить, приехала в деревню — оказалось поздно. Мишка схватил ее руку, безвольно опущенную на перила: «Не согласишься — дурой будешь». Она вырвала руку и шагнула в коридор, оставив Мишку стоять у крыльца. Но с этой ночи он стал сниться ей, просыпалась после этого с головной болью, с разбитостью во всем теле. И однажды, рассердившись на все на свете и на себя тоже, решила: «Если еще раз позовет замуж — соглашусь».

Свадьбу назначили на Новый год. Дни полетели веселей и незаметней. Александра Михайловна съездила в город, привезла белого штапеля, купленного по большому блату, и заказала платье у василисинской портнихи Шуры Рыжей. Та ткань похвалила, ляжет в платье хорошо, пообещала: «Королевой будете, Александра Михайловна». Саша с женихом встречалась больше на людях, а когда они оставались вдвоем, то говорить особенно было не о чем. Признался ей как-то Мишка, что всегда хотел жениться на образованной. «На институте моем, что ли, женится», — мелькнула вялая мысль. Спрашивать о том, сколько лет учился ее жених, было почему-то неудобно. Да она и сама знала, что у Мишки в лучшем случае четыре класса, пятый — коридор. Поэтому спросила другое, что пришло в голову: «Зачем тебе образованная жена?» Тот не удивился: «Если на фирме жена работает — от нее силосом пахнет, а от тебя, лапушка, «Красной Москвой» тянет». Мишка по-деревенски ферму называл фирмой. Она его не поправила — обидится. Как всегда, скажет резко: «Ты же меня понимаешь?» Сидели они на кухне у жениха. Здесь всегда было нечисто, не прибрано, порог — хоть косарем скреби, столько на нем грязи налипло. Грязь Саша не любила с детства. Но не за тряпку же ей сейчас в чужом доме браться? Приходилось терпеть.

И в школе она ни с кем о предстоящем замужестве не разговаривала. Только раз Александра Михайловна улучила момент, когда директор был в учительской один, стеснительно сказала: «Я замуж выхожу! Леонид Александрович, приглашаю вас с женой ко мне на свадьбу». Тот помолчал немного, с грустью сказал: «Значит, это правда. Я слышал о вашей свадьбе, но надеялся, что сплетничают». Директор смотрел на нее пристально и без обычной своей доброжелательной улыбки: «Вы губите себя, и я в этом деле не участник, я не смогу быть на вашей свадьбе», — еще жестче сказал он. Александра Михайловна опустила голову, кровь прилила к щекам, на глаза навернулись слезы. «Уже и пиво варят», — растерянно шепнула она. «Да не жалко пива, милая вы девушка! Вас жалко. Михаил вам не пара. Не по себе дерево зарубает. Не вы его подтянете, он вас станет до своего уровня пригибать. С этаким мужем не жизнь будет — мучение». Директор школы был старше Саши на каких-нибудь десять лет, но воевал на фронте, был ранен, и это делало его неизмеримо богаче в плане жизненного опыта. «Вот что, дорогая девушка, ничего мне не говорите, а пообещайте, что перед свадьбой вы непременно выберете время и навестите в Спирдове вашего заболевшего ученика. Заодно проверите условия, в каких он живет», — наконец-то улыбнулся ей директор школы привычной доброжелательной улыбкой. И Саша улыбнулась в ответ. Видела бы она со стороны, как печально выглядела!

Она и сама давно собиралась навестить Костю Смирнова. Да все недосуг было. А тут в первый же выходной надела ловкие валеночки, пальтишко зимнее, протертое, в новом демисезонном становилось уже холодно. Да и жалко тереть его по дорогам. Саша шагала через ставший уже зимним лес, по санной дороге в сторону Спирдова. Ни о чем плохом она не хотела думать, радовалась морозу, снегу яркому, тусклому и редкому в декабре солнышку. По пути даже пушистую елку присмотрела: хорошо бы такую в клуб на Новый год.

Деревню Спирдово лес окольцовывал, зажимал в свои объятия. Костина изба оказалась самая бедная в посаде, с соломенной крышей, все остальные дома покрыты дранкой, был даже один под железом. В избе у Смирновых сени такие грязные — впору топором отскабливать. Александра Михайловна, поскользнувшись на обледеневшем порожке, зашла в жилое помещение. Пахло чем-то кислым и острым. Костю она сразу увидела, он лежал в углу, на топчане без простыни, сверху на него было наброшено старое и затертое лоскутное одеяло. Волосы его стали еще лохматей, а лицо — меньше, и не серым оно казалось ей сейчас, а желтым. «Ну как ты, Константин?» — спросила учительница, про себя отметив, как фальшиво бодро звучит ее голос. «Ничего», — выдавил из себя улыбку Костя. Александра Михайловна решительно повернулась к Костиной матери, за ее непростиранный подол держались двое полуголых карапузов: «Надо Костю в больницу отправлять», — сказала ей сухо Александра Михайловна. Она не могла понять, как может мать довести своего ребенка до такого безнадежного состояния. «Как в «Подлиповцах» у Решетникова», — ожесточенно и с отчаянием думала она. Женщина, кажется, прочитала все чувства на лице молодой учительницы и нарочито спокойно, едва разжимая губы, ответила: «Бесполезно все, не жилец он». Александра Михайловна задохнулась от негодования: «Да мы заберем у вас Костю!» И хотела было продолжать, но ее внимание привлек какой-то непонятный звук с Костиного ложа — то ли стон, то ли плач. Она обернулась, увидела умоляющие глаза и, сдержав негодование, снова подошла к больному ребенку. «Не отправляйте меня никуда, — умоляюще прошептал он. — В больнице я точно умру».

Всю дорогу из Спирдова она плакала. Никто не повстречался ей, некому было удивляться, о чем так разгоревалась учительница. Она зашла в селе в медпункт, попросила фельдшерицу Зину сходить к больному, снести таблетки нужные и порошки. И в этот же вечер Александра Михайловна легко отказала Мишке. Тот попытался возражать: мол, пиво мать уже сварила, бражку поставила. «Выпьешь сам», — сказала строго, без сожаления и боязни обидеть несостоявшегося жениха.

Летом она уехала в Ленинград, к родственникам, те познакомили ее с солидным мужчиной, старше ее на двенадцать лет, завхозом Пулковской обсерватории. В тот же год они поженились, и больше в Архангельское Александра Михайловна не приезжала. Прислала через несколько лет в школу коротенькое письмо и фотографию своей семьи: она, муж и маленький сын. Александра Михайловна очень похорошела, она постригла свои жиденькие косы, похудела и смотрелась настоящей горожанкой.

Надежда КУСКОВА, Мышкин.