Злой, с клочковатыми волосами, заросший щетиной, сидит сын на кровати. Глаза после вчерашней пьянки красные. Не глядя нащупывает у кровати протез. Ампутировали ему ногу полгода назад: много курил, началась гангрена. Теперь Серега не курит. Зато пьет, покуда хватает пенсии. Вот и сейчас, догадывается старуха, за водкой собирается. Тяжело ему ходить, дешевый неудобный протез крутится вокруг культи, натирает ее. Так что, если не крайняя нужда, Серега с постели не встает. Старуха сына жалеет.
Злой, с клочковатыми волосами, заросший щетиной, сидит сын на кровати. Глаза после вчерашней пьянки красные.
Не глядя нащупывает у кровати протез. Ампутировали ему ногу полгода назад: много курил, началась гангрена. Теперь Серега не курит. Зато пьет, покуда хватает пенсии. Вот и сейчас, догадывается старуха, за водкой собирается. Тяжело ему ходить, дешевый неудобный протез крутится вокруг культи, натирает ее. Так что, если не крайняя нужда, Серега с постели не встает. Старуха сына жалеет. Еду готовит, в постель ему носит. Она хоть и древняя, да на ногах. А ему по возрасту еще за бабами бегать можно, семидесяти нет, а инвалидом стал. Теперь какая к нему пойдет? «Серега, ты куда собрался?» — спрашивает она сына, чтобы хоть что-то сказать. Говорят они мало, старуха старается молчать, скажешь чего-нибудь не в лад, сын закричит, завизжит, заругается грубыми матами. Смириться не может, что инвалидом стал. А разве она в этом виновата? Лелеяла она его, холила как могла, все тяжелое на себя брала. Только бы он, родимый, жил да радовался.
Родился сын у Сони в войну. А перед этим скучно, тоскливо стало ей одной на белом свете. Сирота, детдомовка… Кто ей слово доброе скажет, кто пожалеет? Вот и завела ребеночка. В декретном отпуске была неделю и снова пошла на работу в валяльно-катальный цех валенки делать. Хозяйка была добрая, согласилась присматривать за малышом. А квартирантка ей за это в свободное время полы вымоет, за хлебом в магазин сбегает. И все-то Соне в радость тогда было. Хоть на работе силенок и не хватало. Чтобы шерсть намокшую мять, сила нужна. А откуда ей взяться? Все детство недоедала-недопивала. И все же не ходила по городку — летала. Сынок рос улыбчивый, крепенький, с хозяйкой, рыхлой, рано состарившейся женщиной тетей Малашей, мир да лад. Два года пролетели незаметно. А на третий хозяйка потребовала, чтобы она съезжала на другую квартиру.
Соня как раз ставила свой чугунок с жиденькой похлебкой в русскую печь. Ухват дрогнул в руках, вода плеснула на черные кирпичи, светлыми капельками брызнула в разные стороны. Встала, опустила руки вдоль худенького тела, смотрит на хозяйку непонимающе. Осень поздняя на дворе, слякоть. Куда она с сыночком пойдет? А тетя Малаша объясняет: «Сын Митька из города сбежал, учиться не хочет. Хочет дома жить». Митька тут как тут, со двора пришел, с размаху охапку дров к печке бросил. Стряхнул с фуфайки прилипшую бересту и стружки и так, как был, в верхней одежде, сел за стол к окну, горбушку хлеба посолил круто солью. Сидит, чай морковный пьет, на Соню исподлобья посматривает. А она на него — растерянно и ожидающе. Не очень-то ей нравится этот упорный, оценивающий взгляд карих глаз. Молодой Митька, а взгляд у него неприятный. Чего ее рассматривать? Ей хоть и двадцать два года, а вид как у четырнадцатилетней девчонки. Травинка в поле, выдерни — и ни-кто не заметит, что была и росла. Не поверишь, что рожавшая баба. Про таких, как она, говорят: ни кожи ни рожи. Но Митьке в ней что-то, верно, понравилось. И он сказал глуховато: «Куда она, мать, пойдет? Пусть остается. Найдется и мне место. Я в их комнате на полу пересплю».
В то утро она побежала на работу голодная. Не успела поесть. И радость всегдашняя у нее потухла. Пожила она по общежитиям и баракам. Знает, что почем, чем закончится совместное с Митькой в комнате проживание. До сих пор она в своей конурке спать ложилась на козлах, деревянных наскоро сколоченных подпорках, застланных досками и тряпьем, вместе с сынишкой. Тот хоть и большой был, а сосал на ночь грудь. Молока у нее не то, что у нынешних, хватало, не одного бы выкормила. И эти вечерние часы были для нее самыми дорогими. Сережка уже знал, что ему, большому, пора по-взрослому себя и вести. Есть только за столом, а мать в покое оставить. Но отвыкнуть не мог. И когда ложился спать, всегда требовал, тянул за подол, чтобы и она с ним ложилась. Это была их маленькая совместная тайна. В этот раз она положила спать сынишку на сундуке, в углу. Фуфайку свою подостлала, чтобы было ему помягче лежать, а Сережка все хныкал, просился на кровать. Соня прилегла рядом с сыном, дала ему грудь. Он пососал немного и заснул.
Митька в ту первую ночь до рассвета не давал ей покоя. Самому-то на работу идти не надо, не нашел еще. А она, не спавши, плохо поев, много ли наработает. Но больше всего ее беспокоило, что сынишка ночью, похоже, просыпался. Ведь Митька не остерегался, скрипел козлами вовсю, а сопел так, что в соседнем доме, наверное, слышно было. Тети Малаши она не стеснялась, та знала, зачем Митька к ней в комнату просился, и не противилась. Значит, согласна! Старуха и впрямь ей утром сказала: «Митька с тобой живет, ты его и корми. На первое время пусть набирает картошки из подвала. Ее нынче много уродилось, на всех хватит». Соня подумала про себя: может, с мужиком полегче будет?
Но мужик оказался ни к чему негодящим. Ленивым и обжорой. Пока она на работе — все чугунки дочиста вылижет. Сережка голодными глазами из угла глядит, у нее тоже в животе урчит. Ну, думает, завтра поплотней поем. А завтра та же история. Отправила сожителя работать матросом на пароход. Малаша ее предостерегала: «Смотри, девка, матроса на каждой пристани жена ждет или полюбовница». Соня отмахнулась: «Ну и пусть ждет». А про себя подумала, что им с Сережкой вдвоем будет легче: что она заработала, то им же и достанется. Провожала Митю на пароход хмурым днем, никаких обещаний не требовала. Захочет — приедет. А лучше найдет — скатертью дорога! И все же взгрустнула немного, когда он, высокий, широкоплечий, стал по горушке к пристани спускаться. Привыкла, значит. Не больно ласковый Митя. Да много ли ей, сироте, внимания надо? Слово доброе сказал, с улыбкой посмотрел — вот и потеплело на сердце. Вечером со спокойной душой хотела переложить к себе на кровать сынишку, но тот заупрямился, заплакал. Захотел спать на сундуке.
Так и спал там, пока им не дали свою квартирку в деревянном доме на одну комнату. В нее вмещались ровно две кровати да стол маленький. Все это она приобрела уже на свои заработки. Экономила на еде. Работала на двух, а то и на трех работах. Вдоволь намыв полов, поздно вечером возвращалась домой. И почему-то все это время помнится ей одним серым длинным осенним днем. С холодным моросящим дождем, с тучами низкими, с сыростью и непролазной грязью на дорогах. Иногда только солнышко выглянет — и становится мир ярким, желтым, оранжевым, на розоватых березовых ветках капли прозрачные искрятся. Красота и радость. Только даже эту мимолетную красоту не успевала она сыну показать.
Рос сын красивым, с белокурыми упругими кудрявыми волосами, с голубыми глазами. Девчонки на него заглядывались. Некоторые даже из ученых семей на улице очень вежливо здоровались с ней. А вот чем увлекался Сережка, с кем дружил, не знала
не ведала. Иногда вечером пыталась затеять с ним разговор. Почему не старается учиться? Почему табачком стало в доме попахивать? Рано ему еще курить. Не ругала. Наоборот, пыталась придать своему низкому, обрывчатому голосу мягкость. Серега отвечал односложно. Он давно уже перерос мать, но дома по-прежнему все делала она. Даже дрова колола. Ночью уже при свете фонаря машет колуном, а он в постели лежит, радио слушает. Сердится, стало быть, на нее, что Митьку время от времени, когда тот заворачивает из рейсов, принимает. А как не принимать? Хоть плохая от него помога, а все же есть. Один раз, невиданное дело, банку свиной тушенки привез. Она долго похлебку с ней варила. Все Серегу старалась накормить посытнее. Может, оттает, перестанет казнить ее. И что только ему нужно? Она все для него готова сделать, в ниточку вытягивается. Маленькая, худенькая настолько, что кажется, дунь ветер, и унесет ее вместе со скукоженными листьями по мокрой грязной мостовой. Одно слово — недокормыш. Ее мать, она это хорошо помнит, была крупной, с длинными светлыми волосами. Бывало, сидит на скамеечке возле окна, распустит волнистые волосы, а Соня, едва научившаяся ходить, гребешком их расчесывает. Если бы мать была жива — по-другому бы жизнь ее сложилась! А так с двух лет по чужим людям, как собачка приблудная. Но вот судьба: с сыном она все время рядом, а жизнь у него тоже не задалась. И протез этот, и одиночество. Умрет она, как ему без нее?..
Сын, не одеваясь, вышел на крыльцо. Потом под окном прозвучали неровные шаги. Через несколько минут старуха стала прислушиваться, не возвращается ли Серега. Магазин за углом. Бутылку взять можно за пять минут. Прождала полчаса. Натянула пальто, платок накинула, взяла клюшку и пошла искать: замерзнет раздетый на холодном ветру. Не лето на дворе.
Она вышла на крыльцо и задохнулась от свежего ветра с капельками холодных брызг. Давно не была на улице. Опираясь на палку, медленно дотащилась по бетонной отмостке до угла. И наткнулась на Серегу. Тот стоял на углу и дрожал так, что в темноте было видно. «Пошто стоишь здесь?» — скрывая испуг, громко и грубо закричала мать. Серега завсхлипывал, с трудом выговорил: «Протез, гад, перевернулся, идти не могу». «Так ползи!» — приказала старуха. И пошла впереди. А он пополз за ней, ругаясь и охая. Больно культю, растер всю, наверное, до крови, догадывалась про себя старуха. А сама подбадривала: «Сейчас перелезешь по ступенькам — и будет легче. Дверь рядом. Скажи спасибо, что на первом этаже живем».
И только когда он добрался до кровати, старуха успокоилась. «Мать, может, у тебя где водка припрятана. Согреться бы», — заныл с кровати Серега не своим голосом. Она налила ему в чашку святой воды. Недавно был у нее священник, первый раз за все ее девяносто лет исповедал, причастил, освященной воды оставил, как он сказал, на трудный случай. Случай был трудным.
Надежда КУСКОВА,
Мышкин.
