Для меня все тогда было новым, много в сердце теснилось чувств… А работал я корреспондентом большесельской газеты «Красное знамя». И сейчас, открыв блокнот, натыкаюсь на записи, помеченные октябрем 1968 года, которые, как мне думается, интересны и теперь. Автору тогда не было еще и восемнадцати лет, чем и объясняется их излишняя восторженность и наивность. Привожу их почти без правки. И ВОТ она, воспетая сотнями поэтов русская деревня. Вспоминаю идеализированную старину. Свадебные обряды.

Для меня все тогда было новым, много в сердце теснилось чувств… А работал я корреспондентом большесельской газеты «Красное знамя». И сейчас, открыв блокнот, натыкаюсь на записи, помеченные октябрем 1968 года, которые, как мне думается, интересны и теперь. Автору тогда не было еще и восемнадцати лет, чем и объясняется их излишняя восторженность и наивность. Привожу их почти без правки.

И ВОТ она, воспетая сотнями поэтов русская деревня. Вспоминаю идеализированную старину. Свадебные обряды. Нравственность. Есенина… А вокруг не очень прекрасная картина, много печали, много дикости, но это, наверное, как мне говорят, только с непривычки. 

Ночую в доме у бывшего председателя колхоза. Старик основывал первый в Угличском районе колхоз, в который тогда входила эта большесельская сторона. День работников сельского хозяйства. Праздник. В дом входит красивый девятнадцатилетний мальчик с длинными ресницами. Пьяный.

— Дай расписку, что площадь Красная в Москве мощена не деревом, а булыжником. То есть не чурками, а камнем. Один у нас говорит, что там чурки, вбитые торцом. Ты ведь корреспондент. Мы, десять механизаторов, против одного на пять литров водки спорим…

Я удивляюсь. Мне и приятно, и неловко, что меня так уважают. Ведь я моложе этого механизатора. Так тогда верили в печатное слово. В конце концов я даю расписку. Бережно убрав документ на пять литров водки, парень откровенничает:

— Все из деревни бегут, а я вот остался. Дурак дураком. Окончил семь классов (он сказал, разумеется: «кончил»), Потом после курсов механизаторов получил корки. Тракторист и комбайнер. У меня отец механизатор здесь умер, и я здесь умру. Все убежали, один я остался. И после армии сюда вернусь…

Сплю я в незнакомой звонкой тишине старой горницы. Как струны звучат в ней старые ходики. Долго не дают заснуть.

— Мы люди темные, — говорит утром старик, проработавший председателем 25 лет. Ничего тогда до нас не доходило.

Нет, он не слышал ни о смерти Маяковского в 1930-м, ни о самоубийстве Есенина в 1925-м, хотя был тогда уже старше меня.

— Мы ничего не знали о культе личности, о том, что делается наверху…

— А как вам запомнилась смерть Ленина? — спрашиваю я.

— Все мы, конечно, соболезновали, — отвечает он не то слишком обыденно, не то уклончиво… Какими смешными кажутся мне сейчас эти вопросы!.. Зато уклончивые, спокойные ответы старика заставляют задуматься.

Асфальта тогда в той стороне не было. Пробираюсь пешком в Большое Село. Мгла. Серый осенний дождик. И деревянные дома с узорными наличниками, грязные дороги, трудяги-«газики», и опять забывшийся в своем усердии дождик. Привыкаю бродить по таким дорогам. Немного подвез пьяный шофер. Довожу его до дома. Подвыпившие за праздник женщины приглашают ночевать в соседнюю просторную избу к бригадирше: «Ах, милый, оставайся!» Но пьяный муж бригадирши, несмотря на ее зрелый возраст, вдруг приревновал ее ко мне, заматерился. «Уходи», — шепнула она. Опять я на раскисшей околице под дождем.

Сдал редактору статью про председателя, основателя первого колхоза в Угличском районе. Вечером в редакцию зашел первый секретарь райкома. Узнав, что я только из деревни с окраины района, спросил: «Ну как там?» «Там все перепились в праздник, меня чуть от ревности не зарезали», — возмущенно пожаловался я. «Да что вы?» — хмуро удивился секретарь. «Неплохо бы нам на редакцию получить пару пистолетов!» — прибавил мой коллега Мусинский. А редактор Аруев очень странно поглядел на меня. Когда секретарь вышел, редактор накинулся: «Коля, ты что? Да разве можно первому секретарю райкома говорить такое, что там все пьют?!»

Изумлению моему не было предела? Вот какая была блаженная, чудесная пора. Одни не знали, чем Красная площадь мощена. Другие — что можно, а что нельзя первому секретарю райкома говорить. Скоро научат. И еще цифра — десять, вступивших в спор механизаторов. А сколько их всего работало в том колхозе, когда уже «все бежали из деревни?» Теперь таких хозяйств в глубинке нет. Механизаторов и доярок в СПК можно по пальцам пересчитать. Да еще контора, да земля вокруг нее, а остальные паи вокруг все новыми русскими кулаками скуплены.

И опять об этом страшном запустении, как и в коллективизацию, люди толком мало что могут сказать. Чаще только повторяют слова того старика-председателя: «Мы ничего не знаем, что делается там, наверху!»

Николай СМИРНОВ, Мышкин.