Недавно мы отпраздновали 65-летие Великой Победы. Но воспоминания о суровых военных годах еще долго будут тревожить душу… Война началась, когда мне не было и года, но середину и конец войны я помню, как будто это было недавно. Мой отец Василий Сергеевич, 1913 года рождения, построил дом с братом «из двух половин». На участке всего четыре сотки (вместе с домом). Оба они ушли на фронт, оставив жен и детей.
Недавно мы отпраздновали 65-летие Великой Победы. Но воспоминания о суровых военных годах еще долго будут тревожить душу…
Война началась, когда мне не было и года, но середину и конец войны я помню, как будто это было недавно. Мой отец Василий Сергеевич, 1913 года рождения, построил дом с братом «из двух половин». На участке всего четыре сотки (вместе с домом). Оба они ушли на фронт, оставив жен и детей. Брат папы Григорий с войны не вернулся, погиб, и его дети, мои двоюродные братья, были мне как родные. Мы играли то в их половине дома, то в нашей. К сожалению, их уже нет в живых. На клочке земли менее двух соток во время войны мама сажала немного картошки, по нескольку коротких рядков лука, чеснока, свеклы, моркови. Свеклу мы вялили на солнышке, и это было самое вкусное лакомство, заменяющее конфеты. По краю огорода был еще посажен табак. Листья его тоже сушились, измельчались. Потом кто-то привозил нам коробки с папиросными гильзами и мы с сестрой своими маленькими пальчиками набивали их табаком, чтобы потом эти папиросы послать на фронт. Еще мама и все соседи шили небольшие мешочки для табака, называемые кисетами.
Еще помню, как мама пряла шерсть и вязала на фронт варежки с тремя пальцами, удобные для стрельбы по врагу, и краги. Я и сестра София постоянно мотали и перематывали нитки. Когда у мамы падал клубок, я бежала поднять его. До сих пор в ушах ее слова: «Кошка не принесет». Мне было тогда, наверное, 3,5 года.
Во время войны было много написано хороших стихов, и одно произведение не исчезает из моей памяти все эти годы — «Варежки». Наверное, потому, что оно и о моей маме тоже. Там есть слова:
… Много варежек теплых
связали,
Чтоб на фронт их
в подарок послать.
Украшали их ниткой цветною,
Славно спорился девичий труд.
Все сидели ночною порою
И гадали: к кому попадут?
Может, летчику? Может,
саперу?..
Это стихотворение я читала в школах, и дети очень хорошо его принимали.
Помню, как дружно жили соседи, делились и радостью, и горем. Друг другу читали письма с фронта. Мама уходила в лес за дровами — мы с сестрой были у соседей. Мама на себе таскала большие лесины волоком, потом пилила и колола колуном. Мы с сестрой каждую найденную на улице палочку, щепочку несли домой на растопку.
Через наш город шли составы на фронт. Иногда везли коней и корм для них. Прессованный жмых для лошадей, называемый дурандой, у нас считался деликатесом, и мы ходили на станцию Середа — вдруг из вагона упадет кусочек? Иногда солдаты, сопровождавшие этот груз и видя наши голодные глаза и худые тела, сами сбрасывали нам кусочек. Его мы делили на всех. Голод мы чувствовали всегда. Мой отец и до войны, и после писал картины. Несколько картин и два ковра настенных, написанных маслом на холсте клеенки, мама во время войны сменяла на продукты, чтобы мы остались живы и не умерли от голода. Еще помню, как мы ходили в один магазин за хлебом, стояли постоянно в очередях и мне на ладошке ставили номер химическим карандашом. Хлеб мы получали на троих — на маму, меня и сестру, и всегда это был паек примерно с 1/3 буханки, может, меньше. Целой буханки у нас в доме никогда не было. Чтобы дольше продлить вкус хлеба, мы с сестрой кусочек, что нам давала мама, заливали кипятком и пили воду, где на дне чашки лежал хлеб. Вода была очень вкусная и пахла хлебом. Когда мы заливали кипятком этот же хлеб во второй раз, вода была уже не такой вкусной. Размокшие остатки хлеба мы съедали, когда вкуса хлеба в воде уже не чувствовалось и на дне были крошки как труха. Помню, как у нас в комнате, в переднем углу, висело радио — черная круглая тарелка — и мы слушали незабываемый голос Левитана, сообщавший сводки информбюро о наших удачах и неудачах на фронте.
Легче было в теплое время года. Мы переходили на «подножный корм». Суп варили из лебеды, конского щавеля… Ели головки клевера, розовые пестики, матрешки — это как морковь, только белая, и ее никто не сажал… Мы собирались ватагой и шли в «близкий» лес за 5 — 6 км от дома за орехами, ягодами. Сестра и братья двоюродные были старше меня, но таскали и меня, так как не с кем было оставить. Когда я очень уставала, они по очереди несли меня на спине. Когда одолевала жажда, мы через платочек или кепку пили воду из канавы, даже любой лужи. Слава Богу, никто не заболел от какой-нибудь инфекции. В реке ловили и ели ракушки-перловицы, желтую их часть. Ловили лягушек и голубей. Много чего мы тогда ели!
В те времена еще были гребешки и пуговицы из натуральной кости. Иногда мы до изнеможения жевали и сосали пуговицы костяные — так хотелось есть!
Когда закончилась война, радости не было предела. Знакомые и незнакомые бежали друг другу навстречу, обнимались, плакали от радости. Мы стали ходить на станцию встречать фронтовиков. Сначала они приезжали почти каждый день и по нескольку человек, потом реже, по
1 — 2 человека — из госпиталей. Мой дядя не вернулся, на него пришла похоронка, а от папы пришло письмо, что их часть после победы над Германией отправили на Дальний Восток, где еще продолжалась война с Японией.
Папа приехал осенью 1945 года и не поездом, а на попутной машине — не мог дождаться поезда. Папа привез нам с сестрой по отрезу сатина на платья. Помню, что сестра платье износила, а мое было выменяно на продукты, ведь и после войны еще был страшный голод. Платье и расцветку ткани я помню до сих пор, хотя прошло 65 лет.
Пишу эти воспоминания, а у самой слезы на глазах.
Незадолго до окончания войны к нам в город привезли много пленных румын, они добывали торф и вручную толкали по рельсам на ткацкую фабрику вагонетки с торфом. Торф был спрессован как кирпичи. Хотя мы, дети, знали, что румыны воевали на стороне Германии, с ними иногда разговаривали, не было никакой ненависти. Потом они все куда-то исчезли. Остались только четыре могилы румын за пределами городского кладбища и один большой железный крест на всех.
После войны появилось много калек, как тогда называли инвалидов без ног, без рук. У некоторых не было обеих ног, и они передвигались на низких, у самой земли, легких самодельных тележках. Тогда не было инвалидных колясок. Они просили милостыню, а мы ничего не могли им дать. Сами голодали.
Как это страшно!
Елизавета ПЕРЦЕВА.
