Привыкли, что это слово обозначает край страшных морозов и лагерных ужасов. А между прочим, летом на Колыме стоит южная жара, яркая природа цветет и щедро одаривает людей. А для тех, кто родился там, это и малая родина, и детство, которое всегда счастливо.
Когда по утрам пятилетний мальчик выходил из дома, с его глазами встречались высокие кочки болота, кусты, темные сопки и мысли его становились этой темно-серой далью, а сам он лишь эпизодом для облегавшего прииск котла долины.
Привыкли, что это слово обозначает край страшных морозов и лагерных ужасов. А между прочим, летом на Колыме стоит южная жара, яркая природа цветет и щедро одаривает людей. А для тех, кто родился там, это и малая родина, и детство, которое всегда счастливо.
Когда по утрам пятилетний мальчик выходил из дома, с его глазами встречались высокие кочки болота, кусты, темные сопки и мысли его становились этой темно-серой далью, а сам он лишь эпизодом для облегавшего прииск котла долины. Возвращала его в мир оштукатуренная стена барака, приветливо уставившись на него безглазым лицом. Мальчик, ответив ей, медленно обходил дом и останавливался перед поляной галечника. Кое-где она была в желтых цветах. Улыбаясь в лучах белым кварцем, полянка начинала рассказывать о себе что-то необычное, но сверху, из низкого северного неба, блеяла, как козлик, таинственная птица бекас и перебивала. Полянка, не подавая обиды, замолкала. И тут опять только высокие кочки, болото, кусты. Сопки, зеленые и синие, с вечными снегами на скалистых макушках. Все это взрослые называли Колымой — для маленького человека слово, ничего не говорящее.
Дом на отшибе, к другим мальчишкам на прииск отпускали редко. И то лишь до трассы, что здесь заменяла центральную улицу. И вот однажды в воскресенье мальчик услышал, что отец собирается сходить к бухгалтеру Павлову. Мальчик знал, что бухгалтер живет далеко за трассой, на берегу речки Бухалая, где он бывал всего лишь раз, да и то зимой: его возили туда на санках, закутанного, и он ничего не увидел. Там, на берегу, была электростанция. Про нее в доме начинали говорить, когда гас свет и зажигали самодельные свечи.
Он попросил отца, чтобы тот взял его с собой. И отец, к радостному его удивлению, сразу согласился. До трассы мальчик шел с улыбкой на лице — не мог скрыть удовольствия. А перешли трассу — озаботился. За спиной остался дом не только его дружка Сереги, но и стройка, где работали заключенные. Сегодня она пустынно и вопросительно желтела свежими бревнами, будто спрашивала: кто и зачем разрешает детям ходить в такую даль? А барак с такой же, как и против их дома, оштукатуренной стеной подбадривал и удивлялся, будто человек с большим лицом: я давно знал, что это настоящий колымчанин и он далеко пойдет!
Перешли по камням мутный ручей, и впереди на огромном поле галечника началось железное царство. Мальчик часто останавливался то у распущенной тракторной гусеницы, то у кабины, да и более загадочных вещей здесь было много. Это место называли мехцехом. «Здесь хорошо играть», — запоминал мальчик. А за ним на берегу шумящей речки огромная, как дом, железная бочка — через край льется вода. «Электростанция, — говорит отец. — А рядом по берегу красные штабеля бревен — дрова». Мальчик не успел понять, что такое электростанция: дрова или бочка с водой? — и как из воды получается свет. Уже они входили в дом бухгалтера Павлова. В нем было чисто. Пол крашеный, половички из мешковины, и пахло не так, как у них.
Отец и бухгалтер Павлов сели на табуретки в кухне у окна, за которым близко бурлила быстрина Бухалая, и начали говорить. Дмитрий слушал, но ничего не мог понять. Только два слова знакомых — «доски» и «наряды закрывать» — вывернулись, как хариусы, из их разговора, остальное все унесла быстрина Бухалая.
«Попасть бы на тот берег, в лес!» — думал мальчик. От неисполнимости желания ему стало скучно, и он ушел по чистой пахучей мешковине в другую комнату. Там на стене висела картина. Страшный, огромный старик в красных штанах, из которых по-людоедски выпирало пузо, стоял на тоненьких ножках, у ножек лежал, мертво раскинувшись, молодой тоненький человек. Застреленный, догадался мальчик, потому что в руке огромного толстяка еще дымилось ружье. Мальчик посмотрел со страхом на шапку его, смахивающую на пилотку, на длинные, свисающие на грудь усы, на лицо, похожее на валун, и последние сомнения исчезли: это он убил слабого маленького человека. Может, сейчас еще наступит ему на грудь сапогом? А пузо какое! Зачем его здесь повесили?..
Мальчик стал ходить по комнате мимо картины, будто хотел показать старику, что он видит и осуждает убийство. Завернул в кухню и, перебив отца, спросил:
— Там кто такой?
— А кто? — не понял отец, увлеченный разговором.
— Это Тарас Бульба! — опередив, сказал бухгалтер Павлов. Ему понравилось, что мальчишка не отходит от картины.
— А кого он убил?
— Своего сына, — мягко ответил бухгалтер.
— Я тебя, говорит, породил, я тебя и убью! — махнул рукой и отец.
Мальчик удивился, что, сказав эти ужасные слова, отец и бухгалтер Павлов продолжают курить и разговаривать. Значит, для них это привычно — что отец убивает сына?.. А он один этого не знает. А за что убил? И кто ему разрешил? Где мать? Где другие люди? Почему отец с бухгалтером Павловым не ругают толстяка? Ведь когда стрелок на трассе ни за что застрелил вольного, хохла, только за то, что тот близко к колонне заключенных подошел, отец и мать долго возмущались.
Мальчик посмотрел еще на пузана в красных штанах, на его лицо, пытаясь понять причину убийства сына, но усатое лицо по-прежнему было беспощадным. «Я тебя породил, я тебя и убью!» — он повторил про себя эти слова, но в них не было ответа. В них для него было не больше смысла, чем в разговоре отца и бухгалтера, из которого он запомнил лишь «доски» и «наряды закрывать».
Он так задумался, что очнулся только тогда, когда отец взял его под мышку и стал переносить через мутный ручей. Из-под мышки он увидел, как желтым куричьим глазом стройка глядит на него и будто говорит укоризненно: и кто разрешает детям ходить сюда? Рано еще им знать такое…
— А почему этот старик сына убил? — с новой силой удивления спросил мальчик.
— Почему? А он сказал: «Я тебя породил, я тебя и убью!» — махнул рукой отец. — Взял ружье — пах! — и готово…
— Своего сына ему не жалко?
— Ну, другие бы убили… Все равно убили бы… — говорил отец, не понимавший сути этого вопроса. — Вот он и решил сам… Я тебя, говорит, породил…
Мальчик посмотрел на своего отца: он не был похож на отца того, с картины: худой, незлой, и ружья нет. «И неужели он убьет меня за то, что породил? — думал мальчик. — Он тоже меня породил, значит, и убить должен. Так, видимо, делают все отцы на свете… Неужели это правда?» С испугом он наконец-то осознал смысл страшной фразы, которую отец с азартом повторил несколько раз.
Сын снова посмотрел пристально на отца. Тот шел с привычным, добрым выражением на лице, о чем-то задумавшись. Но то, что это выражение было таким добрым и привычным, еще больше насторожило сына. Для них с бухгалтером Павловым это привычное дело: «Только я не знал, что каждый отец должен убивать своего сына. А где возьмет ружье? Наверно, попросит у лесника дяди Геры. А младшего брата оставят? Убьют, значит, меня одного… И даже мать об этом ничего не говорит. Конечно, ей ведь жалко меня пугать»…
Мальчик впервые в жизни с унынием поглядел на их маленький дом, построенный отцом на каменистом пригорке, на барак, откуда вышел дневальный и приветливо поздоровался с ними. «Тоже знает, а виду не подает, — подумал мальчик. — Конечно, это не от отца зависит. Всех убивают. А когда меня будут убивать? Скоро?»
Но, жалея отца и скрывая от него свое беспокойство, сын схитрил и спросил так:
— А только больших убивают? Или он и маленького мог?
— Нет, за что ему маленького убивать? Убивать можно только тогда, когда ум в человеке окрепнет и он осознает свою ответственность перед Родиной и станет гражданином… А знаешь, Митя, когда ты станешь гражданином? В восемнадцать лет, — объяснял охотно отец.
Но сын дальше не слушал. Он с облегчением понял, что убьет его отец в восемнадцать лет, когда он станет большим дядькой. Из глубины его возраста ему было почти все равно — что восемнадцать, что сто лет. Отец ушел домой. А сын, завернув за угол, встал на еще утром улыбавшуюся ему полянку галечника и стал перекраивать картину мира. Справа, за кустами и кладбищем, где Лысая сопка, вечером выглянет яркая и свежая, точно вытаявшая из вечной мерзлоты, луна. Если бы подоспеть вовремя, то ее можно схватить и принести домой. А слева, где сейчас гнется осока и слепо поблескивают струйки проточного болота, Баба Яга, как рассказывала мать, стерегла Лутонюшку: плыви ко мне, ко бережку! А здесь, на этих каменных грядках, где желтыми бабочками взметнулись безымянные цветы, его, может, и застрелит отец. «Он же меня породил!» — повторял мальчик и не слышал, как кличет его мать домой обедать.
