«Не зрим ли всякий день гробов, седин дряхлеющей вселенной?» — так громозвучно спрашивал в своей известной оде поэт Державин. Но такими величавыми вселенскими картинами погосты представлялись для наших поэтов двести и более лет назад. Существовала даже особая кладбищенская поэзия, философствовавшая о жизни и смерти.
В двадцатом веке кладбища предстали в более прозаическом виде. Это места изъятия ценностей, раскопок, с них воруют памятники, камни надгробий употребляют для строительства.
Мышкин, как утверждает народная молва, начинался на Волге, там, где в устье Студеного ручья далеко выдается в реку песчаная коса. Это в самом центре города, у бывшей переправы. Здесь же одно из старинных средневековых кладбищ. Места таких захоронений в глубине района, на селе, давно сровнялись с землей, а в прошлом веке были перепаханы, и теперь их уже не найти. А в городе наоборот. Подняли воду в Волге, и волны начали размывать — сначала остатки каких-то старинных фундаментов и мостовой, а потом добрались и до могил. И кладбище стало земляной книгой, по которой можно читать историю.
Летом, если воды много, могилы скрываются в волнах, а в засушливые годы на косе обнажается большая часть погоста. Помимо Волги кости предков были потревожены и строительством дамбы. Здесь, неподалеку, в конце прошлого века вела раскопки археологическая экспедиция Государственного Эрмитажа. Самые древние экспонаты местных расплодившихся музеев подобраны здесь же.
К вечеру, когда рябь на воде уляжется, видны, как сквозь стекло, погребения. Это черные прямоугольники перегноя в коричневой глине. Волны размывают ил гробового тлена. Обомшелые кости почти неотличимы от камней. Бывало, присядешь на камень покурить, вглядишься и различишь где-нибудь позеленевший обломок наперсного креста. Здесь найдены и такие, которые местные краеведы датируют пятнадцатым и семнадцатым веками. Большинство крестов однотипны, они выглядят новыми. Как-то я показывал один из них старушке, и та объяснила, что такие, медные и дешевые, заказывали специально для покойников, а серебряные снимали и передавали детям по наследству.
В солнечную погоду еще не так давно мальчишки здесь бродили по воде, охотясь за монетами. В основном восемнадцатого и девятнадцатого веков. Но иногда попадались и мелкие, с ноготок, серебряные монетки семнадцатого столетия. На них был четко выбит воин в панцире, поражающий змея копьем, — копейщик. Отсюда и название — копейка. Изображение на таких же медных чешуйках было уже не разобрать. Попадались здесь и более древние вещицы: ножи, пуговки, бусинки, кремневые скребки.
А монеты когда-то в древности вкладывали покойнику в рот. Это были деньги на перевоз в загробный мир. А позднее просто клали на грудь. О таком обряде, зафиксированном, кстати, именно в нашей губернии, писал известный филолог Афанасьев.
В жару здесь часто купаются, выпивают, по вечерам уединяются влюбленные парочки. Любители спиртного присаживаются опорожнить бутылку-другую. Люди не замечают, что прямо под ногами у них раздробленные человеческие кости, обломки известковых надгробных плит.
Когда я работал в редакции мышкинской районки, часто выходил сюда покурить, передохнуть от писания информации. Однажды наткнулся на череп с пробоиной, в другой раз увидел заизвестковавшуюся кость ноги, сломанную и неправильно сросшуюся. Уцелела старинная грамота с записью, что в первой половине семнадцатого века «большое и малое Мышкино были пусты». То есть, похоже, что селения эти поразила какая-то заразная болезнь. А микробы чумы или холеры могут сохраняться веками. Не зря затопляемые кладбища во времена Волгостроя «дезинфицировались». Так что рыться в таких местах небезопасно. Но здесь этого и не делают. Волга сама вымывает древности. Однажды я увидел, как под тонким слоем солнечной воды четко проступила полузатянутая песком лодочка. Это был старинный дубовый гроб-колода. Выдалбливали его из двух половинок ствола, а потом соединяли наподобие пенала. Кстати, долбленые домовины запретил Петр I — из экономии, слишком много на них шло дерева. С тех пор стали делать дешевые, из досок.
Из черного жирного тлена долбленки гололобо смотрел на меня череп, утонув в песке нижней челюстью. А впереди, зайдя в воду, безмятежно закидывали удочки рыбаки. «Ребята, — попросил я, — тут гроб с покойником, вы его не трогайте — я пока в музей схожу!»
Сначала они не поняли, а потом, увидев колоду, один, взявшись с изголовья, попытался приподнять ее. Наполненная песком, она надломилась посередине. Истлевшая древесина снималась с бортов бурыми лентами, как мочало.
Пришли специалисты из местного народного музея. Порылись в грудной клетке в поисках наперсного креста. Но ничего, за исключением потерявшего форму перстенька, не нашли. Закидали истлевшую домовину песком и камнями, и уже на другой день волны заровняли это место так, что ничего было не различить. Руки после черного жирного ила краеведы мыли керосином.
В конце прошлого века в память о кладбище здесь появился высокий деревянный крест на железном держателе. Сделал его учитель Николай Павлович Савельев. Лет через десять ночью подъехала какая-то подвыпившая компания. Будто нечистая сила разгулялась. Как им удалось согнуть железную основу креста, люди только дивились, разглядывая поверженный, поруганный христианский символ. Позднее крест был восстановлен, высится он и теперь.
А Волга продолжает свое дело. И теперь еще любители старины собирают здесь дань с гробов. Появлялись здесь и люди с металлоискателями. У одного из них в жилище я с удивлением увидел целое белое надгробие с кладбища из села Охотина. На этом кладбище еще и теперь людей хоронят. Ну, хоть для коллекции. А прежде каменные памятники шли на строительные цели: под фундаменты колхозных строений, в постамент памятника Ленину в Мышкине. У старинного села Архангельского, что стоит по дороге из Мышкина в Некоуз, я нашел лишь один мраморный памятник. Списал с него слова: «Священник Алексей Иванович Воскресенский, скончался 1878 года марта 15 дня на 66-м году жизни, на 41-м году священства». Вокруг пустынно. Куда девались другие надгробия, одному Богу теперь известно. Исчезли, как вспоминают старожилы, еще до войны.
В Древней Руси любили писать — берестяные грамоты тому подтверждение. Тематика их широка — от забористой матерщины до нежных любовных писем. А вот на могильных известковых плитах надписей не делали. Мертвые родственники были для наших предков где-то рядом, в лучшем мире. Смерть лишь разлучила их с живыми на короткое время. Люди помнили погребения своих родных и так, чаще посещали их. Первые краткие надписи археологи обнаружили лишь на известковых плитах XIV — XV веков. Одна из них читается так: «Орина, Кленова жена». Так велел написать, скорее всего, любящий муж.
Впервые в кризисные кровавые годы царствования Ивана Грозного старые надгробия, и с надписями, и без надписей, стали использовать в качестве бутового материала для фундаментов. Правда, только для возведения храмов. Минуло еще три с половиной века, и каменные памятники пошли уже для фундаментов и жилых домов, и скотных дворов. Что-то грешное и отчаянное в таком отношении. Смерть загадочна и страшна, в погребальной панихиде ее именуют «чудом выше ума». А теперь все чаще мы встречаем людей, которым наплевать как на жизнь, так и на смерть.
Предания говорят, что в старину на Руси народ был крепким, жил долго. Но кто это теперь проверит? Убедительная статистика сохранилась лишь от поздних веков. Если открыть «Ярославские губернские ведомости» за десятилетие-другое перед реформой 1861 года, то действительно найдешь некоторые подтверждения народным преданиям. В Мышкинском, Любимском, Угличском, Пошехонском и других уездах часто тогда встречались долгожители в возрасте от 100 до 118 лет. Дворян среди них я ни одного не нашел. Все крепостные крестьяне. Похоже, таких старожилов в девятнадцатом веке в нашей губернии было заметно больше, чем теперь.
С другой стороны, археологи убежденно доказывают, что в седой древности жизнь для рядовых людей была трудной и короткой. Вот один из таких фактов. В Ростовском районе археологи вскрыли кладбище, которое они относят примерно к четырнадцатому веку. Обследовано было 113 скелетов. Судя по ним много детей здесь умерло в возрасте до 15 лет. В средневековье человек, переживший этот возраст, уже вступал в брак и считался взрослым. Смертность здесь увеличивалась в 35 — 39 лет. Пятидесятилетних людей на этом кладбище — единицы. Средний возраст смерти у мужчин — 33,1, у женщин — 32,7 года.
Почему Русь при такой смертности не превратилась в вымороченную страну, а стремительно росла, расширялась? Ведь здешние земли — колыбель Московского государства. Или та трудная и короткая жизнь больше была похожа на подвиг? Но это значит, что тогда у людей были совсем иные ценности. И иное отношение к жизни и смерти. Здешняя жизнь у них считалась только мостом в справедливое Царство Божие, где начиналась настоящая жизнь, вечная.
На том же мышкинском кладбище в последнее десятилетие немало мужчин убралось в землю, так и не дожив до шестидесяти лет, им эта напасть сократила век. На устах у всех и печальные демографические данные, свидетельствующие о вымирании населения, особенно сельского. За январь 2012 года в России умерло 165,6 тысячи человек, родилось 143,8 тысячи. Превышение числа умерших над числом родившихся составило 1,2 раза.
Люди зрелых поколений прошлое больше представляют по урокам истории СССР, по кинофильмам. Картина меняет освещение, если заглянуть в документы, отображающие реальную жизнь тех лет. Вот, например, 6 ноября 1923 года, то есть в канун праздника Октябрьской революции, давшей землю крестьянам, в мышкинской деревне Киселево умер от голодной смерти женатый земледелец Владимир Степанович Адов. Похоронен он в Ивановском, которое позднее исчезло с карты района.
Тиф и чахотка, как писали тогда в документах, уносили немало жертв в наших краях. Теперь чрезвычайно пестры случаи, когда алкоголь убыстряет дорогу на тот свет. В двадцатые годы такого в деревне еще не было. Причины смерти более разнообразны и даже причудливы. В том же 1923 году 42-летняя жительница деревни Матренинской отравилась грибами. Убийства тоже случались, но изредка. Огромной по сравнению с нашим временем была рождаемость, но и дети умирали часто. Семилетний Ваня в селе Оносове в 1922 году, как написали в волисполкоме, «умер от головной боли». А на станции Волга пятилетний Саша 20 октября 1943 года умер «от самоубийства через повешение». Скорее всего, по родительскому недосмотру.
От «головной боли», поноса, тифа, чахотки, как, впрочем, и от «престарелости», люди в наших краях в таком масштабе теперь не умирают. Смерть наладила свой конвейер в других направлениях: сердечно-сосудистые заболевания, рак, отравление суррогатами. Но кто знает, что нас ждет впереди?
Вымирает, пустеет село, забывается рядом с ним и кладбище. Помню, как прямо под Ярославлем я набрел на такую ниву Божию. Здесь уже почти ничего не напоминало о бывшем погосте. Он слился с улицей, зарос травой и крапивой, изредка торчали погнутые макушки старинных железных крестов, меж них мирно паслась коза. Кладбище точно провалилось под землю. Похожий погост я однажды видел и в Ростовском районе. На нем было единственное еще не забытое захоронение — пирамидка с фотографией молодого солдата, умершего после ранения в 1945 году.
Не то же ли ожидает и наши малые города, которые становятся, как когда-то села и деревни, неперспективными. Уже промелькнуло в прессе невеселое сообщение об их судьбе. И расчеты, что до 20 миллионов населения из них придется перебросить в крупные цент-
ры — мегаполисы. Там и кладбищ таких, нивы Божией, как называли их в старину, станет меньше, вместо них — «огнь поедающий» крематориев. Может, так оно и лучше для современного человека, который не любит вспоминать о плохом, не любит слышать каждый день, как старик Державин, «в бою часов глас смерти, двери скрып подземной».
