Аня не стала ждать автобуса — до деревни два километра, быстрей так дойдешь. Машины, обгоняя, убавляли скорость, чтобы не забрызгать грязью, асфальт от нее так и лоснился. Но ни одна из них не притормозила, ни один водила не предложил улыбчиво: «Девушка, садись, подвезу». Из девушек, сама это знала, она несколько лет назад перекочевала в разряд теток с широкой, осевшей книзу фигурой без намеков на талию. Что ж, и теткам надо жить. И необязательно всем нравиться.

Аня не стала ждать автобуса — до деревни два километра, быстрей так дойдешь. Машины, обгоняя, убавляли скорость, чтобы не забрызгать грязью, асфальт от нее так и лоснился. Но ни одна из них не притормозила, ни один водила не предложил улыбчиво: «Девушка, садись, подвезу». Из девушек, сама это знала, она несколько лет назад перекочевала в разряд теток с широкой, осевшей книзу фигурой без намеков на талию. Что ж, и теткам надо жить. И необязательно всем нравиться. А хороший человек и такую вот крепенькую полюбить может.

Только где они, хорошие люди? Из мужиков-одногодков в деревне два пьяницы. Им бы только денег занять, напиться да на лавочке сидеть. А ты попробуй эти деньги заработай! Аня шесть лет в соседнюю область ездила, санитаркой в хирургии работала. Вспомнив хирургию, Аня загоревала было. Но тут же и развеселилась: на повислой березе, росшей возле крыльца, увидела грачей. Огромные, черные, за зиму от такой черноты уже и отвыкла, издалека похожие на ошметки грязи на фоне палево-серых облаков. Но ведь без них, этих ошметков, и весна не весна! От необъятных, покуда глаз хватало, белых полей, заросших мелколесьем, тянуло первозданной свежестью, пробуждающимися, набухшими зеленым ветками ивы, березовыми почками. И в душе, как в юные годы, на миг что-то сладко заныло в предчувствии хорошего.

У нее в сенях стоял мешок семечек — одарила приезжая хохлушка за приют. Аня ими подкармливала голубей. Теперь щедро сыпанула несколько горстей перед крыльцом: перелетным странникам тоже надо подкрепиться. Еще постояла немного, наблюдая, как тучей грачи спустились к крыльцу, но голубей не отогнали, клюют вместе. Так бы и у людей! Так нет же — зависть, злоба, несправедливость везде.

Уж она ли не старалась, уж ее ли не хвалили больные, а с работы вылетела как пробка, думала она, стягивая с себя городскую одежду, тонкий свитер и брюки в обтяжку и напяливая выгоревшие тренировки и видавшую виды фуфайку. Дома выстыло, печка два дня не топлена. Но чисто, словно порядок раз и навсегда застыл в комнате, — ни пылины, ни сорины. Знакомые удивляются: у тебя дома как после генеральной уборки. Хохлушка еще и подсмехалась: мол, зачем в будние дни на диване накидушка лежит изнаночной стороной вверх, денег на новую, что ли, не хватит? Но раз установленный порядок она не собирается менять из-за какой-то торговки с рынка.

Устроилась она в больницу по совету толстой и добродушной Лены. Раньше они вместе в Костроме в фабричной столовой работали. Но фабрику закрыли, а с ней и столовую. Девчонки бросились в соседние города работу искать, добрались до Ярославля. Ничего, что рано вставать, на электричке добираться. Это только через двое суток на третьи, выдержим. Аня с ними не поехала, на рынке стала торговать. Благо участок земельный у дома большой — пятнадцать соток. А рядом еще хоть гектар распахивай да засевай, пожалуйста! Здесь, на рынке, ее Лена через год увидела и пожалела:

— Анька, чистюля, у тебя руки от земли потрескались!

— А что делать? Мне самой давно надоело, все одна да одна, — зеленые Анины глаза загрустили, а у пухлых губ тоненькими ниточками наметились горькие морщинки. Старят, ах как старят они.

— Поехали в Ярославль. Санитарки в больнице нужны, — невозмутимая всегда Ленка даже одушевилась. — Знаешь, какие там доктора! Необыкновенные! Боги! Особенно один, Станислав Юрьевич. Он такие операции делает. Человек после дорожной аварии на том свете одной ногой уже, а он прооперирует — и спасет! Ане даже любопытно стало. У Ленки кожа слоновья, толстая, ничем не прошибешь, а тут разахалась. Что ж, посмотрим.

Больные Аню полюбили, несмотря на насмешливость и командирский тон.

А может, как раз за это и полюбили. Ведь когда человеку плохо и больно, он теряется. Был сильный и крепкий, а тут вот ни рукой, ни ногой пошевелить не может. Как тут не подчиниться симпатичной решительной женщине. Головы, как подсолнухи к солнцу, за ней поворачиваются, когда она по палате ходит, чистит, моет, убирает. Плотный мужчина, когда она проносится мимо, пробует за мягкое место ухватить, уж больно сдобная, белая санитарочка. Как булка. Аня беззлобно поругивает шутника, отчего он больше повеселел: за настоящего мужика принимают!

Ночью только долго не могла она привыкнуть отдыхать в своей каморке. Только задремлешь, а вверху стук колес и топот, словно какая-то колесница скачет. Значит, в соседнее отделение поступил больной, но и это приняла, и самой вместе с медсестрами приходилось определять на место в неурочное время больных: аварии на дороге чаще ночью случаются.

Другая бы жаловалась, что работы много, только не Аня. Быстрая она, ловкая. Длиннющий коридор пройдет с тряпкой играючи. Да еще стены прихватит, оботрет. Станислав Юрьевич ее хвалит. Он не заведующий отделением, премии от него не зависят, а приятно. Потому что настоящий он доктор, каких мало. Не зря Ленка его Богом называла. А в толпе ведь такого и не заметишь: невысокий, глаза некрупные, серые. А вот взгляд… Взгляд умный, проницательный, пронзительный даже. Бывают же выдающиеся люди! Сегодня Аня видела, как доктор выходил из операционной: лицо побледнело, посерело и пот со лба вытирает. Ее увидел, попросил: «Анечка, присмотри за больной из восьмой палаты». Только и сказал, а она в эту восьмую десять раз уже зашла. Старушка после операции неплохо себя чувствует, но сильно унывает. «Мне не встать, — говорит. — Сил нет». Аня пристыдила ее, пообещала помочь расхаживаться, когда доктор разрешит. И не удержалась — по своей деревенской простоте спросила, почему родные не идут навещать. Роза Ивановна строго посмотрела на Аню, поджала свои сухонькие губы: «Стало быть, так им нужна».

А через три дня больная при поддержке Ани расхаживала в коридоре на ходунках. Она охала, жаловалась, что не идут ноги, кружится голова, но стояла все тверже. Мимо по коридору спешил Станислав Юрьевич, чуть голову наклонил вперед, словно бодался. Он всегда так торопится, будто и не смотрит, а все замечает. Что бы сделала тогда она, Аня не додумывала, но ее распирало желание стать еще более нужной, значимой и, может быть, более любимой. Да и правда, после того, как она поставила Розу Ивановну на ноги, больные совсем по-другому стали к ней относиться — уважительно. Некоторые даже пытались к имени отчество Семеновна приставить, но она радостно отмахивалась: «Я еще молодая».

Немного остудила ее пыл медсестра Люба, деловито спросила, много ли заплатила Роза за персональный уход. Аня растерялась, денежки она любила не меньше других, а здесь о них и не подумала, захваченная порывом помочь, ведь Станислав Юрьевич просил! Покачала отрицательно головой — мол, нисколько не заплатила. У Любы острый нос стал еще острей от негодования, глазки кольнули недобрым: «Да ты, голубушка, больных развращаешь. Они будут считать, что мы все так должны вместо родных за ними ухаживать».

Зря Люба беспокоилась. Выписываясь, Роза Ивановна денег дала даже больше, чем по негласным больничным расценкам, и адрес свой написала, и телефон. Даже неудобно: она как родная стала, а с родных разве деньги берут? Роза Ивановна наказала непременно заглядывать в гости. Два раза повторила очень убедительно. Слушая ее, Аня не переставала удивляться: никакая Роза не старушка — подкрасила ресницы, губы, прическу сделала — и очень даже еще ничего дама оказалась. А самое главное, тон у нее сменился, уверенный, бодрый стал. Роза Ивановна понимающе усмехнулась:

— Ни в коем случае, ни в какой ситуации нельзя распускаться, да, Анечка? — вздохнула иронично. — Но человек слаб. А я-то и совсем ослабла было. Спасибо тебе, ты мне веру в человека вернула.

— Вы мне тоже помогли, — просто сказала Аня.

Уж на что она не любительница чувствительных объяснений, а растрогалась до слез, да и Роза Ивановна всплакнула.

Потом она уже и счет больным, кому помогла встать на ноги, потеряла. Станислав Юрьевич однажды на планерке сказал, что если бы все санитарки были такие заинтересованные, как Жихарева, процесс выздоровления у многих шел бы быстрее. Ей потом Люба передавала и смотрела завистливо остренькими глазами. Да Аня внимания не обращала. Что слова, больные стали для нее как родные малые дети.

Может, и загордилась она, не признаваясь самой себе, может. Да с Маргаритой вышла осечка. Похожа та чем-то на Розу, только моложе, полней, волосы нечесаные, длинные по плечам раскиданы. Сидит на кровати и хнычет:

— Анечка, подай мне чайную ложку. Мне из тумбочки не достать.

После операции уже неделя прошла, а она с собой как с хрустальной вазой носится. Как люди себя жалеть-то привыкли! Анна даже рассердилась, но по возможности спокойно сказала:

— Возьми сама, тебе уже можно наклоняться.

И пошла, не взглянув, по своим делам. Разве мало у нее дел? Немного спустя в коридоре забегали. Станислав Юрьевич в женскую палату прошел стремительно, наклонив голову вперед, крикнули санитарку. И погрузили Маргариту на каталку и повезли в операционную. Медсестра Люба впереди, виден только остренький кончик носа, когда она на ходу наклонялась к больной и тихонечко выговаривала: «Зачем нужно было так резко наклоняться? Фиксатор в позвоночнике хрупкий, хоть и дорогой».

Аня понимала, Люба и для нее говорит, но ей было не до мелких уколов. Ее ужасало, что сейчас Маргариту второй раз будут резать, а раны-то на спине еще не зажили. И кто ее дернул за язык, откуда она знает, когда можно с переломом позвоночника начинать наклоняться. В открытую дверь операционной она увидела Станислава Юрьевича в маске и в перчатках, ей показалось, что на нее он посмотрел холодно и неодобрительно. Обвиняет, стало быть.

После этого случая доктор перестал замечать Аню. И она почувствовала, как оказалась в ледяной пустыне. Делай что хочешь, кричи — не докричишься. Бог отвернулся от тебя. Смены суточные потекли серо и однообразно. Приходя в отделение, стала ощущать тяжелый больничный запах, раньше его почему-то не чувствовала. И больные перешептывались за спиной: «Это из-за нее, это из-за нее…» Может, и казалось ей так, люди в палатах менялись часто, и поздоровевшую Маргариту выписали, и всех ее однопалатников, но все равно тяжело. Аня терпела месяц, другой и пошла к толстому заведующему с заявлением об уходе. Тот, не разговаривая, подписал и отрабатывать не заставил. И вот она снова свободна. И даже рада этому, надо кое-что обдумать на досуге. А работа с теплой пахучей землей, с растениями успокаивает, это давно и не ею замечено.

Через неделю позвонила Роза Ивановна. И откуда узнала, что Аня ушла с работы? Попросила сопровождать мужа знакомой в реабилитационный центр. «Случай тяжелый, но все же есть надежда. И если вы поможете, то шансы на успех еще больше, о цене договоримся, но по тарифу, полторы тысячи в день, им дороговато, жена одна работает. Если треть сбавить, чтобы никому не обидно было», — сыпала в телефонную трубку бодрая, энергичная Роза Ивановна. Аня согласилась. Выгодней, чем на рынке рассадой торговать. Да и людям, наконец, надо помочь.

Дима, год назад он попал в аварию, совсем еще молодой, тридцать лет, но скитания по больницам на вид добавили ему еще лет семь. Сидит в коляске. Руки действуют, хотя плохо, а ноги совсем не чувствуют ничего. Смотрит на жену печально, и еще что-то есть во взгляде, чего не передашь словами. А Лиза, хлопотунья, сама мужа с Аней на машине в Москву отвезла, с врачами переговорила. Но видно, что и торопится сильно назад, в Ярославль. Дома дочка-первоклассница, работа. Может, потому и глядит на нее муж с немым укором. Для нее-то жизнь продолжается, а он привязан теперь к больницам, к тренажерам, к процедурам. Без вины виноватая. Жалко ему отпускать от себя Лизу — красивая она, в самом расцвете. Вон как глаза узкие татарские сияют, несмотря на утомительную дорогу и беготню по кабинетам. Впрочем, Аня не психолог, да и кто поймет, что происходит между двумя близкими людьми, они и сами не всегда в этом до конца разбираются. Давая сиделке последние наставления в душном, обитом сверху донизу пластиком коридоре, Лиза горько, как бы и совсем ни к чему сказала: «На нас обрушился Божий гнев. А за что? Не могу понять. Мы с Димкой так хорошо жили, так любили друг друга!»

После Лизиного отъезда Дима загрустил. Не хотел даже обедать, но Аня всю еду на столик раскидной расставила, сама у окна села, ждет, ничего не говорит, пусть освоится.

Наконец Дима подъехал к столу.

— Подай ложку, — сказал не глядя.

— Да ложки и вилки перед тобой, протяни руку, тебе полезно двигаться, — ответила Аня, глядя с высоты восьмого этажа на улицу. Нечего сказать — пейзаж неприглядный, одни бетонные коробки вокруг да грязная дорога. Она не успела додумать свою коротенькую мысль, как чуть не подскочила от крика.

— Тебя не учить меня нанимали, а делать то, что я скажу! — и после короткого одышливого перерыва: — Думаешь, я про Маргариту не знаю? Да об это вся больница гудела. Помогла ей восстановиться! Нечего сказать!

Сердце заколотилось, но Аня промолчала. Слава Богу, последнее время научилась держать себя в узде. Да и что скажешь тут, виновата, пусть казнит, режет словами. Больно, очень больно, но и легче немножко становится, будто часть груза с души этот злой крик снимает. Подала ложку, потом вилку, убрала после еды посуду, тихо спросила:

— Тебе больше ничего не надо?

Не дождалась ответа и пошла курить на запасную лестницу. Вообще-то курить в реабилитационном центре категорически запрещено, но санитарка на этаже сказала, что потихоньку можно.