Николай Смирнов работает собкором «Золотого кольца» по Мышкинскому району уже 12 лет. А еще это тонкий, вдумчивый, светлый поэт-лирик, общение с которым доставляет большое удовольствие. В 1975 году он закончил Литературный институт им. Горького. В его багаже два поэтических сборника — «Кладбищенская земляника» и «Невеста в темном», журнальные и газетные публикации.
А вот проза Николая Смирнова, которую он пишет довольно давно, малоизвестна широкому читателю. Да и сама я, хоть и знаю Николая много лет, впервые прочитала его рассказы. Прочитала, и стало мне хорошо и радостно от той россыпи образов, тихого ненавязчивого раздумья о земном и вечном, тепла и отзывчивости человеческого сердца, спокойного, плавного тона повествования, удивительно гармонирующего с личностью автора. Предлагаемые вашему вниманию рассказы войдут в новую книгу Николая Смирнова «Шествие образов», над которой он сейчас работает. Любовь НОВИКОВА. ПОДОРОЖНИК Как перебитый по суставам паук — крупные конвульсии схватывают тело на каждом шагу, бросают в стороны, ноги выгибаются дугами и ломаются, как живые. Он идет впереди меня по улице, в гору. Волосы русые, дешевый хлопчатобумажный пиджак и такие же брюки. Это молодой парень. Он выкидывает вперед палочку, и все тело его снова бьется в крупных конвульсиях, будто по нему пропустили электрический ток. Я быстро перегнал его и завернул за угол, не взглянув в лицо из-за того жалостливого, но неприятного чувства, которое испытываешь, встретив калечного или урода. Через час я шел обратно по этой улице, и увидел его на обочине, он стоял под свесившимися березами и медленно своей палкой с черным резиновым наконечником расшибал пыльное гнездо подорожника. Он бил сосредоточенно, увлекшись, точно издевался, глаза разгоряченно взблескивали, будто бил не бездушное растение. Жилистые листья расползались на толстые нити, мокро хлопали под палкой, но не поддавались, а он все бил и бил, не замечая прохожих, и то неприятное любопытство мучителя все больше и больше затеняло лицо. ЗОЛОТО МОЛЧАНИЯ Копал картошку ясным сентябрьским днем, успокоился в ласковом объеме света и почувствовал, как его благодатью все вокруг как бы говорит между собой: без умолку болтает через свет и его живое молчание. Оперся на лопату и стал слушать. И так мне захотелось выучить этот чудесный язык. И я с удовольствием представил, какую я на нем буду милую чепуху молоть, как буду звенеть золотом его молчания, когда Господь сделает меня ровней с этой взрытой землей и лучом, и с другими предметами земного мира. Они послушны Господу и говорят на его божественном языке. А мы выдумали свой… А сколько у меня объявится там старых знакомых. Я наконец-то узнаю, о чем говорит лебеда у глухой треснувшей стены, выходящей на Волгу. Из дверей этого бывшего купеческого особняка тянет нечистым жильем и копотью. Высокие, как зеленые согнутые старухи, стебли лебеды приклонились друг к другу: собрались как на похороны. А у дома напротив заглядывает вершинкой в пролом крыши, волнуется и вытягивается с шелестом под вечерним небом старая ива. Небо высокое, и ровные облачные полосы в нем так симметрично по ветру выстроились тоже не зря… Будет что вспомнить с тобой, летний зеленый друг осот, одного почти со мной роста: у тына, перед входом в теплицу, зачем ты прямо к моему носу выставлял один большой жаркий фитиль на плавно выкованном стебле? Что ты строишь, отшельник-репей, высотой обозначив своей, перемычками, стойками — храм с семисвечником? — Так вот и нам землю греть своим тощим теплом — что мы строим — узнаем потом. Только бы дотянуться сердцами до незримого храма над нами… Что ты помнишь, мне, пижма, скажи, — твои пуговки так хороши, твоих гроздей иконный желток смешан с охрою райских дорог, и хранят отпечаток стопы ангела — пыльные эти кусты… Отвечают. Вслушайся. Пусть станет еще, еще тише на сердце… Кажется, вот-вот, сейчас откроется тебе уже полувысказанная тайна. Быть может, похожее чувство испытывает слово в строке, когда его читают. Оно чувствует глаза читающего и глазами читающего успевает схватить соседние слова. Но весь смысл книги отдельно взятому слову как постичь? ПОСЛЕ СМЕРТИ Заблудился, влез на высокое дерево… Почему так знаком этот лес? И недавнего, смертного ужаса нет… Вон, дорога видна по берегу Волги, и все ярче становится свет, и луг с красными и белыми цветами. Мы там ходили с тобой когда-то летом, я запомнил, что от этого луга пахло, как от торта. Еще дальше, там, у осоки, ты остановилась, стала смотреть на цветы, мы о чем-то разговаривали и смеялись, и ты одним мимолетным движением глаз вдруг предсказала, что станет понятным для нас после смерти образ мира земного и эта дорога со следами Адама и Евы да Бога. А самая большая тайна, что образ мира земного сохранил всю ту красоту, что была тогда там, на земле. Мы догадывались, но боялись явно предположить это. Какая же это радость — очищенная смертью земная красота. Вот и ты сама идешь мне навстречу. «Мне снился сон, что я умерла. Я так боялась смерти, — говоришь ты, — а оказалось, это так легко!» — И повторяется то движение твоих глаз, которым уже тогда все было предсказано. МЫ ПРИЕХАЛИ С КОЛЫМЫ Мы приехали с Колымы. Из Москвы в Мышкин приплыли пароходом. У пристани вышла старуха в проулок и глядит на нас. Я посмотрел на нее и сразу же понял, какая здесь, на материке, жизнь. Мы шли за телегой, полной чемоданов, на мне и младшем братце были матросские костюмчики, купленные в Москве и впервые надетые за час перед этим в каюте. Мать и отец тоже нарядились во все новое, праздничное. А старуха стояла в чем-то цветастом, линялом, сгорбившись, но сильнее поразило меня ее лицо: в каком-то своем оглушении оно будто бы ничего не выражало, пристыло к своему внутреннему, глаза синие, поблекшие, тоже в то свое, невидимое, смотревшие — будто умершая голова была приставлена к живому туловищу. Я долго не отрывался от нее: смотрела, но не видела, смотрела, но не отражала — как смотрели слепо обломки кирпичей у ее ног, лопухи и крапива, и серый забор того, за спиной ее проулка, и скучное небо над бедными, вылинявшими домиками. «Какая старуха!» — удивлялся я и запомнил ее навсегда, и уже во взрослые годы, узнавая что-нибудь новое из жизни здешних мест, как сажали людей в тюрьмы, отбирали добро, последнюю овцу у голодных, раскапывали могилы и разрушали храмы — сверял с лицом той старухи и понимал, что все это и еще даже больше она пережила и знала давно. Все убогое, кровавое, серое и неправедное тонуло в этом утихшем лице, растворялось в белесых пустых глазах, в том, что накопилось у нее не за годы, а за века. В поставе ее фигуры, сгорбленной, слегка осаженной в кирпичный бой и крапиву, я угадал, что ей не нравится, что мы такие праздничные, недеревенские, и что родители так радуются возвращению на родину, а значит, и к ней, в этот проулок с лопухами и козой. Здесь нечему радоваться, скоро вы поймете это — так можно бы было понять ее молчание. Я начал озираться вокруг, мне стало скучно, и я услышал, как громко и бестолково грохочет телега по булыжной улице, удивился, с каким сердитым видом шел все время молчавший возчик, и заметил, что встречные оборачиваются на нас, и мне стало неловко. Но отец и мать шли со счастливыми лицами, ничего не замечая. Булыжная мостовая быстро кончилась, и мы выехали на замуравленную травой, пустую улицу. На узенькой тропинке у забора, через который свешивались ветки старых яблонь, стояли две тетки, толстая и тонкая. Обнялись, поцеловались, заплакали, вошли в дом, и я опять удивился, что никто из них не заговорил о старухе из проулка, смотревшей на нас таким странным, как бы вечным лицом.
