Во время Великой французской рево-люции в 1789 году бесстрашные провозвестники братства, равенства и свободы убили в Нормандии, сварили и съели офицера. Наша царица Екатерина II, узнав об этой новости из письма ученого немца Гримма, вскрикнула от ужаса. Ну, пугачевцы срезали жир с павших в бою дворян, чтобы свои раны лечить. А тут ведь все-таки Франция — это вам не дикие папуасы
. СЪЕДИМ АЛЬКУ В наше время большинство рассказов о людоедстве связано с войной, блокадой Ленинграда или колымскими лагерями. Выглядят они на фоне некоторых современных кровавых драм устаревшими, как бы обволакиваются дымкой фольклора. Отметим эту особенность, она, пожалуй, не случайна. Но сначала послушаем рассказы самих свидетелей. Вот, например, пенсионерка из Мышкина Лидия Ивановна Доброхотова вспоминает о том, как одно время жила она в Сестрорецке. Этот город под Питером перенес всю тяжесть блокады. Бабушка ее, Клавдия Ивановна, убежала сюда от коллективизации еще в начале тридцатых к родственникам. Но лютый голод разрушил даже и эти связи. Умирая в свои 82 года от истощения, просила она свою племянницу Марью: «У тебя кадка квашеной капусты — дай мне хоть палец в рассол окунуть и облизать!» Но Марья и этого не дала. Совсем по-иному вела себя другая сестрорецкая бабушка. У нее были дочка и двое внучек. Обезумев от голода, старуха стала уговаривать дочку: «Давай съедим Альку!» Так звали младшую девочку. Дочка сначала возмутилась, но, видя, как горят глаза у иссохшей матери, перешла на обещания: «Погоди еще маленько, потерпи, а потом и съедим». Альке было два года. А вскоре началась бомбежка, в доме выбило окна, обезумевшую старуху сильно изрезало осколками стекол, и она умерла от потери крови. — Алька давно выросла и уже стала пенсионеркой, — говорит Лидия Ивановна. — Много тогда было таких случаев. Слышать о них и то было страшно. Нас с мужем даже в 1945 году соседи в Сестрорецке предупреждали: не оставляйте без присмотра свою дочку Ирину. В Ленинграде дети часто пропадают, их режут на мясо. О пирогах и холодце из человечины, о том, что это мясо — белое и сладковатое, о том, как попадались костяшки пальцев в такой пище, и сейчас бытуют рассказы в народе. Я БЫ ЕГО РЕЗАЛ И ЕЛ! Город Мышкин крохотный, до Колымы отсюда 10 тысяч километров. Полвека прошло, как ликвидирован печально прославившийся трест «Дальстрой». Но и здесь удалось разыскать колымчан, вспоминающих о фактах употребления человечины. Ветеран войны Владимир Александрович Винокуров, служивший на Дальнем Востоке, рассказывал, как ловили ушедших из лагеря в сопки беглецов-людоедов. А вдова известного в нашей области поэта Владимира Ковалева, Татьяна Михайловна, в сороковых работала на «Дальстрое» лагерным врачом. Она сохранила более конкретные и страшные подробности. В тайге, у прииска имени Буденного, поймали беглецов с солидными запасами человечины. Они ее варили на костре. Людоеды сами признались, что, разделывая убитого, в первую очередь поедали самый вкусный орган — печень. Детство мое прошло там же, на прииске имени Покрышкина, уже на закате «Дальстроя». Пятилетним ребенком в бараке, где жили освободившиеся заключенные, услышал такие, запомнившиеся на всю жизнь слова: «Я бы его резал и ел!» Ими часто обитатели барака выражали свою обиду или гнев. В то же время примерно меня познакомили со сказками братьев Гримм, где ужасные людоеды в закопченных замках поджаривают людей на вертелах. И находится лишь один храбрый портняжка, вступающий в схватку с чудовищами. Сказки эти переплелись в моем детском уме с лагерными рассказами тех, кто, уподобляясь немецким великанам, грозился резать и есть своего недруга. Ужасно страшно было и ужасно любопытно. Я выпытывал подробности у отца и узнал, что, собираясь из лагеря в побег, два-три матерых уголовника приглашают к себе в компанию какого-нибудь простака, деревенского парня. Его называли оленем. Бегут летом в тайгу, в сопки. Когда заканчивается запас продуктов, режут этого парня и, питаясь его мясом, двигаются дальше, на материк. Тот, кто попробует такой пищи, утверждали взрослые, становится одержимым — его всю жизнь потом тянет на людоедство. ЛЮДОЕД В СТОЛОВОЙ Еще теснее приблизился этот мир страшной сказки, когда я узнал, что отец и сам видел такого ужасного человека, причем прямо на нашем прииске имени Покрышкина в столовой. Поймали его неподалеку, шел будто по делу на соседний прииск. Но стрелков заинтересовал рюкзак за плечами: на нем пятнами проступала кровь. Развязали, а там в тонком одеяле — куски человечины: срезанные мягкие места. Естественно, сначала накормили беглеца прикладами, потом, когда подошло время, привели под конвоем в столовую кормить. Люди сбежались посмотреть на людоеда. А он глаза вылупил, идет, как будто ничего не видит, как сумасшедший! Я долго ходил у столовой, жалел, что мне не удалось посмотреть. И много разных вопросов тревожили мой детский ум. На Колыме летом — жара до 30 градусов. Долго ли при такой температуре сохраняется мясо? И зачем такого, с вылупленными глазами, кормить супом? Ведь его теперь всю жизнь будет тянуть на человечину. А может, и сейчас в тайге ходит такой людоед и думает: «Не выследить ли мне какого-нибудь мальчишку, «оленя»? СПАСИ МЕНЯ, КУКОЛКА! Людоеды с вылупленными глазами у меня не умещались в окружающую жизнь. Все мечталось, что одновременно обитают они и в ином, страшном, сказочном мире. А Колыму не зря прозвали «чудной планетой». Дикая природа, причудливые распадки сопок, болота, мертвые, покосившиеся леса на подтаявшей вечной мерзлоте. Стоило лишь только прочитать про Лихо Одноглазое — сидит оно в своей избушке на кровати, сделанной из человеческих костей, — как сразу же представлялось, что это где-нибудь поблизости в тайге, в гуще черного сухостоя. Да и кладбище раскаляло воображение. Рядом с прииском, через болото — поле галечника с провалившимися гробами. На кости человеческие никто не обращал внимания: «Это же заключенные!» Может, за ним, где всинивались в низкое северное небо скалистые сопки, и живет Баба Яга? Это царица всех людоедов. Вот я, лежа под одеялом, вступаю в воображаемый мрак ее владений. Запоры на калитке там из человеческих перстов. А те черепа, что желтеют за болотом, там ожили, горят грозным огнем. Баба Яга ест людей и любит поваляться на их косточках. Наверное, такие же страх и любопытство испытывали и наши далекие предки-язычники перед этой темной, кровавой богиней. Таким идолам не только рабов-заключенных, но и детей своих жарили и приносили в жертвы. Не их ли заклинание это повторяет какой-нибудь Гриша Жиган, «подымая хипиш», в бараке: «Я бы тебя резал и ел!» Не к такому ли темному лику отшатнулись французские революционеры, отуманенные призраком свободы? Не думайте, что бесследно умер древний языческий мир. Несколько лет назад в «ЗК» выступила искусствовед Галина Львовна Дайн. Рассказала о том, как в Воронежской области и в мышкинском селе Мартынове обнаружила необычные куколки. Одна явно ритуальная, слепленная из золы, другая попроще — тряпичная. Те самые, что в сказках говорят человеческим голосом и помогают людям спастись от Бабы Яги. АГА, ПОПАЛСЯ! В детстве всегда тянет ко всему сказочному и необычному. И когда отец мне однажды, желая напугать, сказал: «Ты смотри, Коля, к заключенным не подходи, они детей едят!» — я втайне страшно обрадовался. Наконец-то я все это своими глазами увижу. Сразу же сообщил о людоедах своим друзьям-мальчишкам. Блики сказочного света замерцали вокруг, манили к стройке. Мы неотрывно следили, как лагерная колонна выволакивается на трассу и дробится у стройки. Там они оттаивали кострами вечную мерзлоту, ломами били ямы под столбы и строили большой бревенчатый дом. Там, за свежими венцами, и совершалось самое страшное и интересное. Но издали все равно не увидать. В обед их под конвоем уводили обратно в лагерь. Тогда стройка затихала и в огромном срубе из тяжелой лиственницы, наверное, оставались и обглоданные кости, и котел с мясом у костерка. Любопытство пересилило страх, звал, мерцая, нездешний свет. Так ведь в детстве близко до иного мира, откуда ты пришел сюда всего несколько лет назад. Вот построились в колонну, уволоклись за поворот. Отец на работе, мать ушла в магазин. Все словно подталкивало меня: давай, беги! Даже десяти минут тебе хватит, чтобы перескочить трассу у столовой и заглянуть в иной мир. Глухо ухает сердце, и вот я уже внутри сруба, где дымился странно костерок. Я посмотрел, куда протягивалась длинная живая прядь дыма. Там, там, в яме, наверное, и следы их пиршества! И я с ходу — располыхнулись полы накинутой второпях отцовской телогрейки — прыгнул в яму. Ничего нет… Попытался вылезти и чуть не закричал: иной мир поймал меня в свою ловушку, затолкала эта давящая тишина к людоедам и тотчас же коварно обрушилась, и выступили из нее шаги, шорохи, звякнуло железо кайла. И я сжался в яме под тело-грейкой. Но шаги шли прямо ко мне. Черное молодое лицо в черных колючках и черной шапке засмеялось над краем ямы: «Ага, попался!» Не смог я даже закричать от ужаса, не отрывал глаз от рта людоеда: белые, широкие, страшные зубы — таких я никогда не видел! Они сияли на меня как прожектор. Я задрожал и забился. Как бы смутившись, чернолицый, страшнозубый человек протянул ко мне руку и выдернул из ямы. Я между редкими фигурками выбежал со стройки. Повесил на место телогрейку. Мать еще не пришла. Сердце все еще сильно билось. И стал обдумывать случившееся. — А где же у них там людей едят, чего-то я не видел? — осторожно, как хитрый портняжка, спросил я дня через два у родителей, когда снова стал звать таинственным своим светом отдернувшийся было иной мир. ПЕСНЯ БАБЫ ЯГИ Баба Яга, как известно, может обращаться в красавицу. Одну такую красавицу, думается, я обнаружил в народной песне из сборника девятнадцатого века. Прочитал — и с тех пор не могу забыть. Красная девица, чтобы отомстить неверному доброму молодцу, задумала его «потерять», то есть убить. Убийство, причем, говоря современным языком, — заказное. Но и на этом месть ее не останавливается. И песня начинает звучать как настоящий гимн людоедству: «Я из костей его велю стул смостить, из мяса — пирогов напечь, из сала его — свечей налью, а из глазниц сделаю две чарочки. Соберу я гостей, загадаю им загадку неотгадливую. Уж что таково? Я — на милом сижу, милым — подношу, милым — подчую?» Сказка — ложь, а песня — правда, говорят в народе. Она свидетельствует, что темные, жестокие стороны души живучи. Не обязательно, конечно, печь пироги из мяса своих сограждан. Сама смертность, превышающая в три-четыре раза рождаемость, говорит о многом. Войны и блокады, революции и реформы с разными поборами задумываются всегда вроде с благими целями. Манят сказочным преображением жизни. И в итоге оказывалось, что на руку они древним богам смерти: какой-нибудь Бабе Яге да Лиху Одноглазому. На снимках: Баба Яга возвращается с охоты; промывка золота на проходнушке. Копии с детских рисунков. Из архива автора.
