24 февраля исполнилось 35 лет поэту Сергею Галкину. И пусть его нет с нами уже 11 лет, все равно не хочется говорить о Галкине в сослагательном наклонении. Как это ни банально звучит, но поэты действительно не умирают. Потому что мир, который открывают они для людей, пребывает вечно. Сергей Галкин не оставил нам своих книг, но в этом не его вина, а наша. Его стихи так и остались жить на растрепанных машинописных листках.
Я срублю себе дом с трубой, Продырявлю во мгле звезду. Погрущу вечерок-другой И лисеныша заведу. Буду чистить ему ворсу, Пересчитывать волоски. Я от смерти его спасу. Он — от смертной — меня — тоски. Психологи утверждают: процентов 50 информации об окружающем мире человек усваивает в первые три года своей жизни. Еще процентов тридцать — за следующие три года. Еще процентов пятнадцать-двадцать — к окончанию школы. Все, сто процентов набрано, дальнейшего роста не будет. На протяжении нескольких лет человек застынет на достигнутом уровне, не учась ничему новому. Но и просто держаться на месте с каждым годом будет все трудней. А потом однажды начнется регресс. Человек обнаружит, что что-то из того, что он знал раньше, он вдруг забыл. Выученный в школе закон физики, историческую дату, четверостишие. Пустяк, но это только начало. Процесс пойдет все быстрей и быстрей, отбирая, уничтожая все то, что было завоевано в детстве и юности — и так до старческого маразма, до смерти. Лишь немногим удается стать исключениями из этого правила. Этих людей зовут дарованиями. Впрочем, пардон за неуместный каламбур, никакой дар не дается даром. За все нужно платить, и часто недешево. Поэт, ярославец Сергей Галкин свой дар оплатил очень дорого — ранней, трагической смертью. О смерти говорить не будем, лучше — о даре. «Ребенок — это машина для усвоения информации», — писал как-то Корней Чуковский. Он написал чепуху. Настоящей машиной для усвоения информации был Сергей. Помню мое с ним знакомство. Подведя к болезненному на вид длинноволосому юноше в очках с сильными диоптриями, мне сообщили: «Это человек, который глотает книги». И еще добавили: «Это человек-энциклопедия, если что-то нужно будет узнать, обращайся к нему». Человеку-энциклопедии было на тот момент чуть больше двадцати. Багаж знаний, которым он обладал к этому возрасту, был грандиозен. Не представим. Платон, гностики, каббала, новозаветные апокрифы, немецкий романтизм — на любую из этих и еще пару-тройку сотен других тем он мог в любую минуту дня и ночи закатить импровизированную лекцию, выдать кучу цитат и ссылок на источники. Он помнил наизусть почти весь список редких дореволюционных изданий в Некрасовской библиотеке. В читальном зале этой библиотеки, испортив и без того не самое лучшее зрение, он провел большую часть детства. К возрасту, когда его сверстники давили прыщи и обменивались порнооткрытками, он прочел всего Достоевского. Когда его одноклассники начали лапать девиц на дискотеках, он принялся осваивать «Критику чистого разума». К началу перестройки, когда молодые люди его возраста дружно ринулись зарабатывать начальный капитал на оптовых рынках, он устроился на стройку ночным сторожем, на каждую смену захватывая по нескольку толстых томов. Неизвестно, как шли дела с охраной строительного объекта, но что касается томов — к утру они все оказывались прочитанными. Кстати, когда он спал? Ответ неизвестен. Сергей вообще отличался редкостной неприхотливостью. Деньги были для него не важны, их нехватку он ощущал лишь тогда, когда их не хватало на какое-нибудь редкое издание Мандельштама. Работа была для него лишь досадным отвлечением от чтения и от сочинения стихов. Стихи он писал удивительной, почти совершенной красоты. В них ощущалось то, что очень редко удается найти в нашей поэзии — широта кругозора, приобщенность к мировой культуре, ко всему, что создало человечество. «Сергею вредит его эрудиция, он слишком перегружен знаниями для того, чтобы создать что-то новое», — бывало, говорили его коллеги-поэты, но это они, конечно, от зависти. Ведь тех, кто мог создать что-то, подобное тому, что писал Сергей, вокруг не было. Впрочем, немногие могли и оценить его стихи по достоинству. «Слишком сложно, читатель не поймет» — таковы были обычные отзывы на них, в печать они просачивались лишь малыми порциями, да и то под большим давлением, невероятными усилиями друзей и ценителей. Сам Сергей таковых усилий почти не предпринимал. Известность была так же неважна для него, как и деньги. Он мало что знал об окружающей действительности, да ему это было и не интересно. Он жил в своей собственной реальности, в которой Платон был реальней, чем Ельцин, архетипы — реальней, чем ваучеры. Он все больше удалялся от мира. Пока однажды, ему было всего 24 года, не удалился от него самым радикальным из всех возможных способов — внезапной смертью. Недавно я случайно зашел в кафе, известное лет десять назад под названием «Бристоль». Там когда-то собирались ярославские поэты. Там Сергей читал свои стихи немногочисленной понимающей аудитории. Сейчас кафе носит другое название, внутри другой интерь-ер — евроремонт, розовые стены, пластиковые цветы, все дела. Средней руки чиновники выпивают там свои сто граммов после рабочего дня, пролетариат колбасится под караоке. Поэтов там нет. Иногда мне кажется, что после смерти Сергея поэтов здесь нет вообще.
