Ивану Матвеевичу Смирнову, жителю деревеньки со странным названием Бабака, почему-то казалось, что начавшаяся война каким-то особым образом его семьи не коснется. Сам-то он уж к тому времени отвоевался, еще в первую мировую оттрубил семь лет в немецком плену, сыновей Бог забрал еще в младенчестве, в живых остались четыре дочери, три жили дома, еще не замужние, а четвертая, старшая Шура, жила в Рыбинске со своей семьей.
Ее муж, Александр Алексеевич Масленников, работал на военном заводе, как тогда говорили, «почтовом ящике», и имел бронь. ПАЙКА ХЛЕБА Трудности, однако, начались чуть ли не сразу. Сначала на трудовой фронт призвали среднюю дочь Антонину, а за ней и Варвару. Отправили девчонок на торфоразработки на Варегово болото, что в Большесельском районе. Приученные к труду с детства, они не бедствовали, норму почти всегда выполняли, получая к баланде из крапивы заработанную пайку хлеба, которую каждый день старались уберечь до утра, но она таяла как-то незаметно. Поэтому утром, надев бахилы и брезентовые куртки, опять голодные, лезли в холодное жидкое месиво. Однажды решили сбежать домой на деревенский праздник. Добирались где в теплушках, где пешком. Только-только уселись за стол, не успев обогреться, как увидели сквозь окно, что идет по улице их мастер Левин с милиционером. Спрятались под кровать, да что толку. Так и смирились, работали до конца без побега, заработали медали за свой доблестный труд. ГОЛОДНЫЕ ГОДЫ А в деревне в это время разыгралась другая драма. Завод, на котором работал Александр Алексеевич, эвакуировали в Уфу, и старшая дочь Шура вместе с тремя детьми приехала в деревню. Посмотрел-посмотрел на нее Иван Матвеевич и решил: — Вот что, Санька, ты молодая, не дело вам с мужем врозь жить. Поезжай-ка ты к нему, а ребятишки у нас останутся. И стали они с женой Марьей Михайловной малышей поднимать. Время было тяжелое. Довоенные запасы зерна быстро таяли, вновь ничего на трудодни не давали, все отправляли фронту. Начался в деревне голод. Бедствовали очень многие. Как-то, измученный на пашне, сдох колхозный бык. Председатель приказал его закопать. К утру яма оказалась пустой — все разрубили и разнесли по домам, так и виноватого не нашли. Пришел голод и в семью Смирновых. И все-таки детей спасти сумели, хотя сам Иван Матвеевич умер от голода, но случилось это уже после войны, в 1946 году. БУДУЩИЙ ЗЯТЬ Но до этого произойдет в семье Смирновых еще одно событие. Когда закончилась война и начали возвращаться домой немногие уцелевшие парни, девчонки оживились, заневестились, стараясь ухватить свой кусочек счастья. В это время здесь, в Пошехонье, а вернее, в деревнях Ратаевская Горка и Колотово, жили бывшие военнопленные, которые проходили своеобразную фильтрацию, перед тем как отправиться домой: работали на сплаве, время от времени их вызывали в город для допросов и очных ставок. Многие из них были молоды, ходили на деревенские беседы, влюблялись в местных девушек и даже создавали семьи. Вот один из них и появился однажды на крылечке дома Ивана Матвеевича Смирнова, пришел с посиделок провожать его дочь Тоню. Было о чем поговорить старому солдату с молодым, хлебнувшим ту же горькую чашу вражеского плена. Узнал он, что родился его будущий зять в северной деревушке, где крыши домов, в отличие от наших, драночных, были тогда тесовыми, но зато сами дома высокие, добротные. Население занималось лесом, по зимам заготовляло, а весной сплавляло по рекам и речкам, которые в конечном итоге выносили его к Белому морю. За две недели до начала войны парню исполнилось двадцать лет, и поэтому в самом ее начале вслед за старшим братом он угодил на фронт. Служить попал тоже на север, в оленелыжный батальон. Были, оказывается, в нашей армии и такие, о чем в учебниках почему-то не пишется и в школе детям не рассказывается. Вот такой-то батальон и угодил однажды в окружение к немцам, последний приказ командира был: «Спасайся кто может!» Да только поздно было спасаться, опытные охотники умело расставили флажки. До самого своего смертного часа вспоминал молодой солдат наполненные ужасом глаза сослуживца, который лежал на белом снегу с вывернутыми внутренностями и молил не о помощи, вернее, о помощи, но совсем иного рода, хрипел посиневшими губами: «Умоляю, пристрели!» Да разве поднимется рука? Только и помочь уже было нечем. Так закончились для него военные действия, и начались ужасы фашистского плена. Он редко рассказывал подробности, все будто боялся чего-то и потом долгие годы нес на себе печать какой-то вины. И только иногда, приняв изрядную долю спиртного, не говорил, а выплакивал свою потаенную боль. РАЗНЫЕ ПОРОДЫ ЛЮДЕЙ Ужасы быта, сырые, холодные землянки, вши, гноящиеся раны, голод, отбитые в локтях руки, которые потом так и не разгибались до конца. Вспоминая о ночах на плацу, когда за спиной автоматчики с собаками расстреливают каждого десятого и нельзя повернуть голову, чтобы прикинуть, твоя или нет очере
