Светлана Сорокина вернулась на телевидение, на канал «Россия», с программой «Белым по черному». Это главная телесенсация осени последние три года ее на телевидении не было, если не считать кратковременного появления на «Домашнем» в ток­шоу с Алексеем Венедиктовым.

Сорокина едва ли не самая популярная ведущая девяностых, народная любимица, создательница «Основного инстинкта», лицо НТВ, инициатор встречи с президентом в 2001 году, когда канал закрывали; ее не успели забыть да такое и не забывается, и все­таки возвращения, хотя бы и с неполитической программой, почти никто не ждал.

СТЕНА — ЭТО ВСЕГДА БЕЗРАДОСТНО

Прежде всего поздравляю.

Спасибо. Я и не скрываю, что рада вернуться. Не по собственной инициативе, а по приглашению.

Инициатива исходила от канала?

Да.

Скажи, это травматичное было состояние из телевизора перейти на преподавательскую, радийную, пресс­секретарскую работу?

Никакого перехода не было, я преподавала и в телевизионные времена, и даже больше, чем сейчас. И на «Эхе» тоже работала. Нет, никакого шока в связи с уходом из эфира не было. В какой­то момент, правда, возникло некое тягостное ощущение стены, встававшей на пути у всех моих телевизионных начинаний. Стена это всегда безрадостно. Ну вот, в ней оказалась брешь. Надолго ли и что получится посмотрим.

Это будет программа, посвященная в основном благотворительности?

Нет, конечно. Это будет программа, посвященная тому, что можно быть человеком, просто человеком, что для этого даже не требуется особых усилий. Я не буду ограничиваться проблемами инвалидов, детей, сирот, матерей­одиночек или, допустим, благотворителей, я готова рассказать о любом, кто что­то делает для людей и не видит в этом своей исключительной заслуги.

Название «Белым по черному» позаимствовано у Гальего?

Да. Его книга о том, как человек становится героем потому, что у него нет другого выхода. Сам он сейчас в Германии, мы уже просили его об интервью, пока он отказывается, но, думаю, уговорим.

Кстати, о благотворительности. Это приносит огромное моральное удовлетворение, это дает репутацию и налоговые льготы почему это до сих пор не стало массовым?

Честно и искренне говорю: не знаю. Но факт остается фактом массовым это явление не стало до сих пор. При этом, заметь, я вовсе не сторонница того, чтобы перекладывать на благотворителей и волонтеров то, чем должно заниматься государство. Иначе получается, что мы как бы легитимизируем, одобряем такое положение вещей: вот государство должно давать и не дает… Я как раз за то, чтобы на него давить и обязывать.

Это перспективно?

Думаю, да, иначе бы давно отказалась от этой мысли. Вот сейчас, например, надо сделать все возможное, чтобы в Госдуме приняли к рассмотрению не тот проект закона об опекунстве, который подготовила Екатерина Лахова, а тот, который подготовлен

Минобразом. У нас, вообще, с детством парадоксальная ситуация: им занимается страшное количество разнообразных ведомств, и понять, почему та или иная проблема отдана в ведение тому или иному чиновнику, невозможно. Скажем, проблемой усыновления занимается Министерство образования, а домами ребенка (самая усыновляемая категория детей) Министерство социального развития.

ПУСТЬ ВОСКРЕСНАЯ,

НО — СЕМЬЯ

А чем лаховский проект принципиально отличается от минобразовского?

Тем, что в лаховском нет патроната. А это в наших условиях одна из самых надежных, перспективных и необходимых форм устройства детей в семьи. Дело в том, что сегодня мы сплошь и рядом сталкиваемся с ситуацией, когда родители усыновляют ребенка, не будучи к этому готовыми, не понимая, на что идут. Приходят в детдом: подберите мне черненького, голубоглазенького! А патронат это, вопервых, форма устройства для старших, кого редко берут, для инвалидов, кого практически никогда не берут. А вовторых, почти стопроцентная гарантия, что ребенка не вернут, когда надоест или столкнутся с проблемами. Кроме того, надо ведь распределять по семьям не только тех, кого готовы взять насовсем, а и тех, кто просто будет ходить в гости, обедать, общаться… В идеале другое дело, что это небыстрый, долговременный проект все детдома в России, как и во всем мире, должны перейти на работу по устройству и профессиональному сопровождению детей в приемных семьях постоянных или временных. Рано или поздно так и будет. Но патронат должен быть законодательно регламентирован, чтобы в каждую проблемную семью, взявшую на себя труд воспитания чужого ребенка, приходил специально подготовленный помощник. Впереди огромная работа по переподготовке сотрудников многих сиротских учреждений, надо создавать на базе детских домов центры профессионального сопровождения семьи, куда любые дети и взрослые могли бы обращаться в трудных ситуациях.

Когда ты удочеряла Тоню, ты сознательно пошла на то, чтобы все об этом узнали?

Нет, конечно. Как можно такие вещи делать сознательно? Просто я оказалась перед фактом. Я и не думала скрывать, в том числе от нее. Но пропагандировать специально… А потом оказалось, что все знают. А потом я поняла, что так и надо, все правильно.

Вот смотри: мы вступили в эпоху относительного процветания. А социальных сирот меньше не становится почему?

Основные причины две: попроще и посложней. Простая и самая наглядная пьянство: в девяностых стали пить очень много. Больше, чем когда­либо в советской истории. Это сказалось и на количестве, и на качестве социальных сирот. Дети алкоголиков здоровыми не бывают. А вторая причина в девяностые жили как бы не всерьез, временно, перебивались. Все очень временно: только что разбогател, и уже все отняли рэкет, конкуренты или государство. Так же было и в семьях: рожали не думая. Все казалось временным. И таких временных семей большинство, как ни горько.

Ты замечала странную вещь: большинство детей алкоголиков очень привязаны к этим пьющим и бьющим родителям. Не хотят от них уходить, все время к ним льнут…

Нет, этот миф распространять не нужно. Ты замечал, наверное, что у детей, родившихся в алкогольных семьях, вообще другая пластика. Обычный ребенок дичится чужого, прячется от него. А эти легко подходят, обнимаются, ласкаются, льнут, это от какой­то общей расслабленности, болезненного безволия… Им совершенно все равно, кого обнимать. Это форма контакта с миром, чисто внешняя.

А насчет того, будто общество выправилось и процветает… Количество социальных сирот никогда не зависело от процветания. Возьми Северный Кавказ, ту же Ингушетию: богато там живут? Очень бедно. Рожают как одержимые и воспитывают, не бросают. Родовые, традиционные ценности оказались самыми прочными. А что происходит с семьей в Центральной России? Расшатался семейный миф как таковой.

ОДИНОКАЯ ЖЕНЩИНА

С РЕБЕНКОМ

Но о тебето этого никак не скажешь…

Почему же? Одинокая женщина с приемным ребенком, родители умерли. Как раз типичный пример. Правда, ребенок стал уже очень похож на меня. Много читает, сейчас мы музыкой стали заниматься… С той разницей, что нервы гораздо крепче. Мы поменяли недавно у нее няню, я буквально каждые полчаса звоню Тоне с работы и она серьезно мне говорит: «Не беспокойся, мама, я привыкну и к этой няне».

Это должно стать лозунгом всей страны на 2008 год.

Думаешь, будет новая няня?

Ты ушла с телевидения, когда о нем спорили, с ним считались, уважали его, наконец. А возвращаешься на телевидение, которое стало объектом всеобщего презрения и недоверия. Чувствуется разница?

Ты знаешь, очень многие до сих пор живут телевидением. Ненавидят и смотрят, как у Пелевина. А очень многие и не думают ненавидеть, смотрят с наслаждением. Что «Ледниковый период», что прямую линию с президентом, что новости. Ящик включен в большинстве российских провинциальных семей «в режиме торшера», почти круглосуточно. У меня нет никакого рационального объяснения этому феномену. Разве что допустить, что людям вовсе уж нечем занять себя в свободное время.

А я думаю, что ящик позволяет справиться с внутренней тревогой, которой сегодня одержимы все.

Зыбкую неуверенность, внутреннее болото чувствуют сегодня все. И у каждого этот страх свой. Олигархи боятся лишиться бизнеса или даже свободы, работяги что завтра не хватит денег на самое необходимое, у журналистов свои страдания… А причина этого всеобщего страха отчасти в общем для всех чувстве неправильности жизни, за которую как­то придется расплачиваться, а отчасти и это главное в чувстве, что от нас ничего не зависит. Ведь действительно не зависит: все будет так, как решат. Как скажут. И тогда человека обступает ужас жизни, страх перед ее неуправляемым потоком: страх самый древний, глубинный, неистребимый. Справиться с ним можно только одним способом: начать что­то делать, ощутить свою силу. А этогото нам сейчас и не дано.

У тебя есть ощущение, что ситуация будет ужесточаться?

Не знаю… Но точечные репрессии будут неизбежно как с Мананой Асламазян, руководителем российского отделения «Интерньюс», где мы учили провинциальных журналистов писать и снимать. Видимо, не так учили. Манана отличный организатор и много еще полезного могла бы сделать на родине…

Но насколько я знаю, Путина спросили об этой ситуации на брифинге в Сочи. И он сказал: «Пока я здесь, пусть возвращается».

Я тоже об этом слышала, но это все недостоверно. Ты был на этом брифинге?

Нет, откуда?

Вот и я не была. И потом, как это понять «пока я здесь»? Это не юридическая формула.

У тебя нет ощущения, что Западу нет сейчас никакого дела до России, что там уже всем по барабану, есть у нас свобода или нет? Что главные политики Запада фактически предали дело российской свободы мол, раз вы сами не можете ее защитить, то и сидите в том, чего заслуживаете?

Они не предали как можно предать чужую свободу? Они просто бесконечно устали от этих повторов и, кажется, отчаялись их разомкнуть. Да, их интересует только стабильность; да, они хотят, чтобы отсюда исправно шли нефть и газ и только, а в остальном хоть трава не расти. Да, они не будут серьезно защищать ни здешних журналистов, ни здешних политиков. Но репрессий и диктатуры здесь они, конечно, не хотят и будут стараться их не допустить. Хотя бы потому, что тогда эмиграция станет массовой. А этого они очень не хотят есть генетическая память, есть рассказы бабушек и дедушек о том, как толпы русских хлынули в Европу и стали бешено конкурировать с парижанами и берлинцами за рабочие места… Нет, этого Запад не хочет и постарается остановить. Хотя я не особенно верю в его возможности. Здесь сейчас принято игнорировать реакцию соседей наверное, в этом и заключается суверенитет.

УДАРИТЬСЯ

И ЖИТЬ ДАЛЬШЕ

Ты давно не виделась с Путиным?

С 2001 года.

И желания еще раз встретиться не возникает?

Думаю, это и невозможно.

О чем он все­таки тебя спросил, когда вызвал сначала одну… ну, тогда, когда вся команда к нему ходила по твоей инициативе?

Я много раз отвечала на этот вопрос, но никто почемуто не слышит, переспрашивают снова и снова, надеясь услышать нечто сенсационное. Он проводил обычное предынтервью. Интересовался, с какими предложениями мы пришли.

Может, тогда следовало просто сказать: «Владимир Владимирович, ситуация была сложная, сами помните 1999 год, все увлеклись, хватит, мы все понимаем, помогите нам выйти из клинча, не теряя лица»?

Чтобы так сказать, надо было вести себя очень расчетливо и чувствовать очень спокойно. А мы жили тогда на страшном нерве. Ято была сторонницей того, чтобы договариваться, мне казалось, что важней всего сохранить канал… И наверное, его надо было сохранять и команду, и тогдашнее НТВ. Правда, был шанс сохранить канал, но потерять лицо. Так что все вышло единственно возможным образом.

А зная результат той встречи, ты бы все равно о ней попросила?

Не знаю… не думаю. А с другой стороны, это расставило все акценты, придало ситуации завершенность. Лучше так, чем всю жизнь думать: эх, не использовали шанс, не достучались… Достучались, использовали, ударились о стену, пошли жить дальше.

Как складываются отношения в той команде?

Мы не избегаем друг друга, но тех отношений уже нет. Почти все, кого я знаю на RTVi. Максимовская на РЕНТВ и работает очень достойно.

— Ты тоже последовательна.

— Я стараюсь, но трудно.

— Я тут подумал: откуда этот феномен абсолютного всенародного доверия к тебе еще с девяностых? И понял. Раньше писали, что ты похожа на страдающую Родину-мать, но это чушь. По тебе, наоборот, очень видно, как ты психуешь и все-таки — нервно, нехотя, со страхом — делаешь то, что положено.

— А что, видно действительно? Ой, не могу, развеселил.

— Но это так?

— Конечно, так. Дрожу, но иду.

— Скажи, а чем компенсирована жизнь в России со всеми ее прелестями? Ведь ты никуда не уезжаешь, и многие не уезжают, хотя все понимают… Тут нужна какая-то гиперкомпенсация!

— Она есть. Во-первых, уже упомянутый постоянный нерв: это не только выматывает, но и держит в тонусе. Россия по-прежнему непредсказуема в мелочах, хотя макросценарии повторяются. Каждый день что-нибудь новое. При таком хроническом умственном напряжении маразм и альцгеймер, скажем, почти исключены. Они ведь подстерегают мозг, когда он расслаблен. А мы всегда начеку. Инфаркт — да, это наш русский риск. Но деменция, угасание — редкость: посмотри, каковы наши старики, если уж им удалось дожить до старости! Потом — разумеется, феномен русской дружбы. Противостоя официальной бесчеловечности, человек здесь умеет дружить как нигде в мире. И профессиональная среда, которая подчас бывает гниловата, но знает цену всем и умеет в случае чего недвусмысленно это показать.

Короче, Россия — наш экстрим. Знак качества: кто состоялся здесь — тот состоялся в квадрате.