С приходом немцев в августе 41-го в глухую великолукскую деревушку жизнь у Яшки Кузовкина не ахти как изменилась. Да и козе понятно: что может быть еще хуже для Богом обиженного, горбатого девятнадцатилетнего мальца? Не нужен он ни своим, ни чужим. Разве что матери, строгой, всю жизнь чувствующей вину перед сыном и из-за боязни не сотворить еще калеку больше не рожающей. ДЕВКИ на Яшку не обращают внимания. А ежели и смотрят, то с жалостью.

С приходом немцев в августе 41-го в глухую великолукскую деревушку жизнь у Яшки Кузовкина не ахти как изменилась. Да и козе понятно: что может быть еще хуже для Богом обиженного, горбатого девятнадцатилетнего мальца? Не нужен он ни своим, ни чужим. Разве что матери, строгой, всю жизнь чувствующей вину перед сыном и из-за боязни не сотворить еще калеку больше не рожающей.

ДЕВКИ на Яшку не обращают внимания. А ежели и смотрят, то с жалостью. Особенно ранит душу Кузовкина взгляд семнадцатилетней Машеньки Беляевой. Живет Машенька тоже горько, матушка ее хворает и тяжело, и в лежку. А по избе бегают, требуют обихода двое братишек-малолеток. Отец, как и у всех однодеревенцев, на фронте. Да вдобавок ко всему корова в этом году подвела Беляевых — оказалась яловой, и щей не забелишь.

У Беляевых дом-пятистенок, а поэтому поселился у них немецкий офицер.

— Да, красивый этот бес, охицер! — сказала вдруг Яшкина мать, кулача в этот вечер тянкое тесто в квашне. — Говорят, Машка уже с ним…

Яшка, услышав такое, побледнел. Вытащил топор из-под горки, вылетел во двор: нужно рубить хворост для завтрашней затопки. Из конуры вылез Полкашка, как овечка, завилял хвостом. Яшка присел на корточки, обхватил мордашку собаки, поцеловал:

— Песик ты мой верный, понимающий!

Долго гладил он пса, будто и забыл, для чего вышел во двор.

Физически Яшка крепок, лицо круглое, руки ухватистые. Повытаскивал из кучи сухих хворостин, перерубил. Изладил две бокастых вязки, перехватив каждую соломенным жгутом: так матери без лучины можно разжигать.

Но и после управки по двору не тянуло Яшку в избу. Сидел на чурбачке, думал думушку, положив руку на хребтинку обомлевшей от ласки собаки.

И при немцах остался незыблемый обычай — после того как скинуты с плеч дела по двору, уже к закатному солнцу собираться на бревнах у дома старой бобылки Кирилловны. Малые играли в пятнашки, кидались кепками. Старые разминались в разговоре о слухах, судили-рядили. Молодежь переглядывалась. Иногда раздавался девичий визг. Это какому-нибудь озорнику удавалось засунуть за ворот лягушку.

Последней к бревнам подошла Машенька. Всегда бойкая — сегодня нет: поспешно нырнула в стайку девчат и оттуда уже осмотрелась. Взгляд прошелся и по Яшке, сидевшему позади всех. От этого взгляда Яшку бросило в озноб, а затем и в жар.

А к Машеньке запросто протолкался Федька, бахвал-хвастун на 17-м году. Любил он, как говаривали в деревне, заголить рубаху и показать пуп. Ущипнул девушку:

— Ну как офицерик?.. Обжимает?.. Ха-ха!

— У, черт! — покраснела она.

Старушки навострили уши, ожидая перепалки. Но Федька был оттеснен подругами. Среди них вновь запорхал шепеток.

На улице бибикнула легковушка. Вышел немецкий офицер. Стоял, всматриваясь в сторону собравшихся. Маша вдруг поймала бегающих братишек, нежно коснулась льняных головенок:

— Пошли домой, мать одна… в постели… кормить надо.

Офицер пропустил их вперед в избу, прикрыв за собой калитку.

— Фу, немецкая подстилка! — плюнул под ноги Федька.

— Да, не устояла Машка! — авторитетно заявила баба по прозвишу Зычиха. — Торгует собой!

— Ды ить как сказать! — встряла в разговор старая Кирилловна. — Вся у нас жизня без копейки… Брошены мы, не вакуироны. У девки мать хворая, двое малых на руках. А охицер лякарства для Прасковьи достает, нет-нет да и сунет ребятишкам по галетине.

Разговор остановился. Только слышны были шлепки по лицу — все отбивались от зловредных комаров.

В избе Яшка, не запаливая лампы, стал укладываться спать.

— Ты чево седня такой смурый? — спросила мать. Она уже на лежанке. — Не ужинаешь?

Яшка промолчал.

— О, горе! — заворочалась мать. Как наш там отец на хронте?.. Вот так… там головы кладут, а тутась некоторые под немца стелются!

— Да тяжко ей! — поняв намек, резко отозвался он.

— А нам?.. А тебе не тяжко?

Поохавши, мать уснула. Слышно стало, как на простенке хрумкали ходики, а за печкой надоедливо тринькал сверчок.

От мужицкого хотения никуда не денешься, перевернулся Яшка с боку на живот и осторожно, чтобы не разбудить мать, начал греховное шебуршение. Сладостно представлял, что под ним Машенька.

Подошла очередь пасти коров. Яшка в охотку выполнял эту обязаловку. И для других подряжался: так Кирилловна всегда шла к нему с этой просьбой. А плата в деревне одна — харчевался в этот день у хозяек.

А сегодня своя очередь. Яшка положил в торбу бутыль молока, пару картофелин, краюху хлеба, лука, соли. Сунул туда же единственную в доме книгу «Повести покойного Ивана Петровича Белкина». Книгу Пушкина он перечитывал и перечитывал.

Загнал коров с овцами к озеру. Коровы по нраву что хозяйки. Вот всегда нацеленная на потраву — Зычихина, вот смирная — Кирилловны, и такая схожесть хозяек и коров чуть ли не по 19 дворам.

Хотя и солнечно, но слепней не было, стадо спокойно хрумкало траву. Раскрыл он книгу на рассказе «Барышня-крестьянка». Ну как будто про Машеньку сказано в эпиграфе: «Во всех ты, душенька, нарядах хороша!»

Ближе к полудню заметил, как к песчаной косе подошли двое. У Яшки заколотилось сердце. Они! Офицер разделся до трусов, Машенька через голову стянута платье. Взялись за руки и вошли в воду. Оба стройные, одинакового роста. Вот вода им уже до пояса, вот до груди, до плеч, до подбородка. А они все шли. Задрали голову. Яшку охватил ужас, хотел было закричать, но они поплыли…

Подошла холодная зима. Офицер был отправлен на фронт. Спускала Маша платок как можно ниже к глазам. Если Яшка сталкивался с ней у колодца или на овинной работе, при веялке, то слышал только краткое «здрасти». Яшка краснел, а она поспешно потупляла взор.

А обозник Федька (да, был он привлечен немцами к гужповинности) не давал ей прохода:

— Ну что офицерик?.. Тю-тю!

И кобенился, смеялся во весь рот. Он злился, видно было, она его тоже сушила.

Запасенный летом хворост заканчивался. Яшка напялил зипунишко, нахлобучил баранью шапку, засунул топор за веревочную опояску, направился в кусты. Нарубил вязанку, с трудом выбрался из глубокого снега на санную дорогу. И тут увидел на обочине, прямо на сугробе, сидит женщина в темном платке, держится за живот. Машенька! Стесняться тут уж не к лицу, сбросил с горба вязанку:

— Машенька, что с тобой?

— Ой, Яша, доведи меня до дома.

На снегу кровавое пятно. Трясущимися руками поднял, она обхватила его за спину, левая рука легла прямо на горб, и до болезненности чувствительный Яшка ощутил, как рука ее испугалась такого прикосновения, трусливо опустилась.

— Только не веди меня улицей, прошу… околицей.

Ее мать, все еще обезноженная, в испуге проговорилась:

— О Господи! Чего, эта чухонка неудачно аборт сделала?

Яшка помог Машеньке лечь на лавку и побежал домой.

— Мам, сходи к Беляевым, помоги, Маша вся в крови!

— Чево это ради! — мать, снимая с загнетки горячий чугунок, обожглась, замахала руками: — Доигралась с офицериком.

С маткиным нравом не совладаешь, побежал Яшка к Кирилловне.

— Господи, батюшки, жалючий ты! — старушка перестала прясть кудель. — Обихожу, обихожу, знамо дело… Неплоха девка, но судьбушка Божия!

***

Закончилась война. Федька уломал-таки Машу выйти за него замуж. Мастак!

Вернулся с войны Яшкин отец. Устроился лесником. Для обхода делянок выделили ружье.

А мать доводила сына:

— Яшк, ты же внутря здоров, женись. Вона, за тебя готова взамуж Акулина с ребенком. Счас вдов навалом, и за черта рогатого готовы выйти.

Но Яшка на это не отвечал. Хватал ружье-переломку и уходил подальше от деревни. Приносил иногда капающего кровью зайца, а то с поникшей головенкой утицу.

А более или менее сносная жизнь у Машеньки продолжалась недолго. Федька жил, как говаривали старушки, надвинув кепку на глаза: бражничал, укорял жену, что после немца не может родить. Бил, мог с постели выгнать на улицу.

Как-то под вечер возвращался Яшка с охоты. Уже при подходе к деревне, пробираясь сквозь густой чапыжник, услыхал голоса. Стараясь не хрустеть валежником, приблизился и… обомлел. На поляне увидел привязанную к корявой ольхе Машу. Во рту кляп, подол закинут. Ударила в глаза трясущемуся Яшке белизна ее паха.

— Ну что, немецкая сука? — вертелся перед ней пьяный Федька.

— Да засунь ей в п… муравьев! — вдруг посоветовал его пьяный дружок.

— А?! Счас!

И чтобы не ожечь ладони, подцепил лопухом из муравьиного холмика насекомых и…

В висках у Яшки больно застучало, он выскочил на поляну, дернул курок. Федька, сделав несколько шагов, упал.

— Убили! Убили! — заорал его дружок и пустился наутек.

Яшка вытащил кляп, освободил Машеньку от пут. Она обхватила его спину правой рукой, и он почувствовал, что ее рука на этот раз не устрашилась горба, не опустилась.

Они оба слезами заливали лица друг друга.

Виктор ЕФИМЕНКОВ.