Тоня тревожилась. Она то и дело вскидывала глаза на маленькое кухонное оконце, в которое была видна калитка и тенистая от сосен улица. Вот-вот должен был начаться час отлива, когда вода в Финском заливе отхлынет от берега, обнажая песчаное дно. И как же тогда муж будет возвращаться домой? Уплыл он на деревянной лодчонке, взятой взаймы, на реку Сестру.

Тоня тревожилась. Она то и дело вскидывала глаза на маленькое кухонное оконце, в которое была видна калитка и тенистая от сосен улица. Вот-вот должен был начаться час отлива, когда вода в Финском заливе отхлынет от берега, обнажая песчаное дно. И как же тогда муж будет возвращаться домой? Уплыл он на деревянной лодчонке, взятой взаймы, на реку Сестру. Там, на берегу, лежат завалы потерянных плотогонами бревен, и, как сказал сосед дядя Миша, за несколько походов можно было запасти дров на целую зиму. Дядя Миша взялся молодого соседа жизни поучить, тем более дрова и ему самому не будут лишними. С отливом, после обеда, мужчины пошли в море. Тоня проводила их до берега, отметила про себя, как остро и томительно пахнет нынче в заливе водорослями — значит, приближается осень. Хотя солнце, перевалившее зенит, греет вовсю. И в легком маркизетовом платье жарко, несмотря на свежий ветерок, дующий с востока. Конечно, муж прав: покупать дрова им сейчас не по карману, лучше запасти самим. Но как он будет управляться с лодкой одной рукой? Другая рука была ампутирована в палатке, недалеко от поля, где его роту немцы забросали минами. Он не совсем еще оправился после госпиталя. Временами мучительно морщится, а когда Тоня допытывается, что с ним происходит, отшучивается. Лишь один раз признался нехотя, что донимает культя, причем боль такая, будто ноет уже несуществующая кисть правой руки с пальцами. Тоня долго смотрела, как лодка мужа шла за соседской. Митя, не отставая, мощно подгребал веслом то с одной, то с другой стороны. И ее тревога немножко притупилась. Она доила корову, молоко пахло свежей травой, пенилось в подойнике. И Тоня радовалась, что сегодня его больше, чем обычно. Уже третий месяц молоко — единственная статья дохода в их семье. Митю нигде не берут на работу: инвалид, не имеющий никакой профессии, кроме военной. Но они надеялись, что им в конце концов повезет. Тоня разнесла молоко по соседям, потом гуляла с годовалой дочуркой во дворе. Та давно научилась ходить, да и не ходила она, а бегала в своих желтеньких панталетках по двору, все время пытаясь выбежать за ограду на улицу. Тоня брала Иру за руку, потом, преодолевая сопротивление, прижимала к себе и несла к старому серому, с выщербленными ступеньками крыльцу, терпеливо объясняя: «Ты очень маленькая, тебе нельзя одной ходить на улицу». И на секунду замолкала, внутренне содрогалась, представляя угрюмые глаза девочки, жившей неподалеку. Дядя Миша показал ее молодым супругам в самый день их приезда в город и рассказал, что два года назад, в вой­ну, девчонка, мучимая голодом, стала людоедкой, съела своего маленького братика. «И ее так и оставили жить среди людей!» — ужаснулась Тоня. Ее карие, удлиненные к вискам глаза потемнели от волнения. «Каждому в войну только до себя было, — махнул рукой сосед. — Да и мальчишку с того света не вернешь». С того дня Тоня старалась ни на минуту не оставлять дочурку одну. Приехали Казаковы в маленький городок у Финского залива сразу после войны. Здесь в сороковом году Тоня окончила педагогическое училище и работала год в школе. Потом уехала домой к родителям, там и Митю встретила, замуж вышла. А когда чуть подросла дочка, сама предложила мужу под Ленинград переехать. Думала, что полегче им будет на новом месте, особенно мужу. Ехали в товарном вагоне вчетвером, четвертая — корова Ночка, их кормилица. Дуло из всех щелей. Тоня боялась простудить дочку, да и коровы сквозняков не любят. Если бы не Митя, не терявший ровного приподнятого настроения, на остановках с шуточками и совсем дешево добывавший горячую картошку, вареные яйца, кипяток, она бы, наверное, совсем извелась за неделю от снедавшей ее тревоги. Их состав часто загоняли на запасные пути. К запаху сена и коровьих лепешек она так привыкла за дорогу, что когда стали выгружаться на станции, воздух, пропитанный паровозной гарью, показался ей удивительно чистым и свежим. Тоня с облегчением улыбнулась мужу: «Вот мы и приехали». Шли по тихим тенистым улицам неторопливо. Деревянные одноэтажные дома, сосны. Митя вел корову за веревку, Тоня несла дочку на руках и все закидывала голову вверх, чтобы увидеть лицо мужа и убедиться, что он доволен. Он улыбался ей в ответ. Она успокаивалась и тут же начинала тревожиться, как же они будут искать квартиру. «Да посмотрим, что нам подходит, спросим соседей и займем жилье», — вслух повторил Митя их давнишний план. После блокады в Ленинграде и в ближних к нему городках пустующего жилья было много. Тоня укладывала дочку спать, та не ложилась, капризничала, просилась на улицу. А у самой уж и глаза закрывались. Нужно было дождаться, когда сон совсем сморит ее. Но ощущение тревоги, все более овладевавшее матерью, передавалось, видимо, и малышке. Она таращила сонные глаза, не давая им смыкаться, что-то лепетала на своем птичьем языке. Когда дочка все-таки задремала, Тоня потихоньку, на цыпочках пошла к выходу. Торопливо задвинула щеколду на дверях и полетела по песчаной, желтой тропке мимо трех старых сосен вниз, к соседу. Дядя Миша сидел за столом в серой застиранной майке. Запах ухи, отдававший тиной и водорослями, распространялся по всему дому. Но соседу и запах, и похлебка нравились. Он ел деревянной ложкой прямо из чугунка, хлюпая, втягивал в рот дымящееся месиво, у него даже глубокие морщины вдоль лица от удовольствия расправились. Тонино сердце забилось где-то в горле, и она секунду не могла ничего сказать, потом выдавила из себя тоненьким голосом: «Дядя Миша, а где Митя?» Старик опустил ложку на стол и, глядя не на гостью, а куда-то выше ее, на косяк двери, сухо ответил: «Замешкался твой Митя, несподручно ему с одной рукой. Я и не стал его ждать. Нужно было успеть вернуться до отлива». Побежав к воде, Тоня увидела, что отлив уже давно начался: к желтому песчаному берегу примыкала темно-серая полоса мокрого песка. Солнце покраснело и клонилось к горизонту, скоро наступит ночь. И что она будет делать одна, без Мити? Неужели на фронте он выжил для того, чтобы погибнуть в этом совсем не страшном, мелком и тихом сейчас заливе. «Господи, помоги!» — взмолилась она про себя. А вслух пронзительно, что было сил закричала: «Митя!» Она бежала по берегу, легкие парусиновые туфли тонули в сыром песке, пряди волос, выбившиеся из кос, уложенных в «корзиночку», прилипли к щекам. Щеки были горячие и сырые от слез. А руки ледяные. Ей хотелось упасть и ничего не видеть. Ни этого желтого песчаного берега, ни темных сосен вдалеке, ни всего одноэтажного города с его людьми, сделавшими ее в одночасье такой несчастной. Неужели у них в деревне кто бы так поступил, бросил в беде человека? Да ни за что! Она бежала и кричала. Отчаяние переполняло сердце. И вдруг далеко-далеко, из самых водных глубин услышала родной голос: «Тоня, я здесь!» Сразу не поверила. Еще раз крикнула: «Митя!» И снова услышала ответ. Наконец зоркими глазами вдалеке она увидела человека. Да это Митя! Он шел по воде и тащил за собой лодку, за которой тянулся длинный плот из толстых бревен. Брюки у него были засучены по колено. Они обнялись, как после долгой разлуки, и пока шли к дому, Митя успел рассказать, как он безуспешно боролся одним веслом против отлива и течения, которое уносило его в море, к Кронштадту. И как он, измучившись и отчаявшись, взмолился про себя: «Господи, помоги!» А вслух закричал: «Помогите!» Его услышали рыбаки, возвращавшиеся с уловом на берег, и взяли на буксир. Усатый капитан в брезентовой фуражке сказал, внимательно взглянув на измученного однорукого плотогона: «Ты счастливый, парень. Второй раз родился». Митя тогда промолчал, он слишком устал, чтобы говорить. А жене, глубоко и счастливо вдыхая свежий вечерний воздух, заметил, что это у него уже третье рождение и теперь-то ему уже точно надо жить за троих. Дома Тоня нагрела мужу тазик горячей воды, пусть пропарит ноги. Хоть и лето, а вода в заливе холодная. Как бы не застудился. Через месяц в их квартиру вернулись старые хозяева, и они не долго думая продали корову и поехали домой, в ярославскую деревню, чтобы снова начать жизнь с белого листа. Надежда КУСКОВА, Мышкин.

Поделитесь