ДРЕВНИЙ храм. Старое городское кладбище вокруг. Благословенная тишина. В таком месте грусть сама подкрадывается к сердцу и незаметно обволакивает его. Здесь хочется побыть одному, унестись мыслями в те годы, когда еще все дорогие сердцу люди были живы. И время тогда текло по-другому.
  Я даже не заметил, когда она села рядом, только услышала мягкий тихий голос:
— Я посижу с тобой…
— Конечно, посиди.

ДРЕВНИЙ храм. Старое городское кладбище вокруг. Благословенная тишина. В таком месте грусть сама подкрадывается к сердцу и незаметно обволакивает его. Здесь хочется побыть одному, унестись мыслями в те годы, когда еще все дорогие сердцу люди были живы. И время тогда текло по-другому.

  Я даже не заметил, когда она села рядом, только услышала мягкий тихий голос:

— Я посижу с тобой…

— Конечно, посиди. Надя, это ты? Ты что тут делаешь в такую пору?

  Она не ответила, а кивком головы показала в сторону, где я заметила склоненную над могилкой фигуру мужчины.

ИЗ ГЛУБИН ПАМЯТИ

   — К Манечке Сохотской все ходит, знаешь, наверное, святая наша тут лежит, вот он и ходит с ней разговаривать, не знаю, о чем ее просит, меня с собой никогда не берет, я тут сижу. Горе это мое, сыночек, как дитя малое, а ведь уж сорок лет. Я его душу погубила, сама погубила, когда он еще в утробе моей сидел.

   Муж-то у меня, слышала ли, нет ли, не знаю,  непутевый был, прости Господи грешную душу его. Сначала, пока парнем гулял, хороший был, не пил, не скандалил. Мы с ним, когда оженились, дом свой выстроили за рекой, не ахти какой, конечно, дом, мерзну я сейчас в нем, но тогда и такой был в радость, не мыкайся по чужим углам. Первые годы я была такая счастливая, такая счастливая, думала, всю жизнь буду это счастье пить и никогда не напьюсь, все как в сказке было. Ласковый-то какой был.

   А потом несчастье случилось, задавил он мужика. На тракторе ехал и задавил, туман был, ничего не видно. Может, его бы и не посадили, да вина вся в том оказалась, что ехал выпивши. А еще мать того мужика на суде-то больно шибко плакала, уж так убивалась, так убивалась, вот и перетянула судью на свою сторону. А может, денег кому сунули, не знаю. Только дали моему три года. Это была у него первая отсидка, а потом и понеслось.

Вернется, бывало, злющий, глаза, как щелочки, а в них — огонь. Боялась я его, до звона в ушах боялась, перечить ему ни в чем не смела. Как, бывало, придет с зоны, так я беременею. Он вскоре набедокурит чего-нибудь и опять растворится года на два-три, а у меня — ребеночек. Так троих я родила. Последний раз ревела, кричала, что не рожу больше ни одного. Вот и накаркала. Поехала на свиданку к нему да и залетела. Решила: аборт сделаю, он и не узнает. Направление уже взяла, утром на автобус собираться стала, а тут сестра моего-то и летит. Калитку как хватила, так та сразу с петель слетела. Платок в проулке потеряла, ворвалась в избу, руки уперла в косяки и давай меня стыдить. Говорит, брату напишу, он придет и тебя, как кошку, задавит. Испугалась я, заревела, говорю:

  — Чего же мне делать-то? У меня уж и направление на руках.

 Она просит:

  — Покажи!

Я,  дура, открыла сумку и показала, а она схватила — и в клочья. Так я никуда и не уехала. А ребеночка все равно задумала погубить, пила всякую гадость, на огороде вешалась, с возу прыгала, в кадке с кипятком сидела. Ничего не помогло…  Родила, правда, раньше срока, морненький такой был, все думала, что помрет. А он выжил, только болел часто. Смотрю другой раз на него и вижу: несчастный ребенок, горе у него с детства на лбу было написано. Когда крестили его, я покаялась в своем грехе перед батюшкой, да только неискренне покаялась, потому что все равно не хотела его. А он будто понимал это, рос молчаливый, замкнутый. Чуть что, старшие все около меня, а он — нет, как чужой, дерзит, упрямится, чувствую, что весь в батьку пошел, такой же жестокий и безжалостный. Не было между нами родственной связи, нет, не было. Учиться в школе не хотел да и не мог, не давалось ему ученье. Бывало, учительница его Зинаида Сергеевна скажет мне: «Ты не ругай его, Надежда, за двойки-то. Сердце у него раненое…»

— Может, ранимое? — уточнила я.

— Да шут его знает, может, и ранимое, я-то все равно понимала, о чем это она, понимала и соглашалась, не ругала его никогда.

  Особенно он убивался, когда узнал, что отец его не просто умер, а в тюрьме  сгинул. Муж-то мой зачем-то на столб полез, и его током шарахнуло. Там и похоронили, куда мне его было везти, четыре рта на руках.

    А тут одно к одному, Вовку в армии жестоко избили, еле живого домой привезла. Потом уж дома поокреп, работать начал, вроде и душой пооттаял, с девушкой познакомился, медичкой у нас работала. Ира-то хорошо на него влияла, полюбил он ее, хорошая девушка была, может, он бы с ней и оттаял, да только Господу это было, видно, не угодно, наказал меня Бог за мой грех, дал крест неподъемный, до конца дней моих понесу этот крест.

   Так вот чего я говорю-то, пришел срок, сын жениться надумал…

ВЫРВАЛА

ИЗ ЛАП ДЬЯВОЛА

    Обычное дело, женись, говорю, Вова. Свадьбы богатой не сделаем, а вечерок для родни устроим. Деньжонки с книжки сняла, телочку вырастила и продала, пока он в армии-то служил, дала ему на костюм и на кольца, чтобы все не хуже, чем у людей. Поехали они с невестой за покупками в Рыбинск. Я долго стояла, глядела им вслед. Оба молодые, складные, за ручки взялись, аккурат, как мы по молодости с мужем моим покойным хаживали. Только утром еще заметила я, что ходит мой сыночек какой-то унылый, будто поездка эта ему — нож в сердце. Они ушли, а я места себе не нахожу, такая тоска взяла за сердце, мечусь от окошка к окошку, будто обратно их поджидаю, хоть и понимаю, что рано еще.

И вот около обеда подъезжает к нашему крылечку легковая машина, вылетает из нее мой Вовка и прямой наводкой в сарай. Потом, смотрю,  вылетает оттуда пулей и ходом за деревню. Я сразу все поняла, как только увидела, что у него из кармана веревка, которыми кипы у нас вяжут, выглядывает. Схватила я нож — и за ним, бегу, а у меня перед глазами все кресты да могилы, чует сердце, что сейчас неладное случится. Он-то быстро бежит, а я отстаю, упала в канаву, отдышалась, опять побежала. А ветер, ветер какой поднялся, все березы раскосматил, сосны так к земле и клонит. Подбегаю к опушке. Там сосна корявая, мы, бывало, под ней всегда сидели, грибы чистили. Подняла я голову-то, а он, родименький, висит. Я за ноги-то его схватила, поднимаю, а он уж обмяк. А ветер-то свистит, свистит, будто уж нечистый за его душой прилетел. Не знаю, откуда и легкость у меня взялась во всем теле, как кошка вскарабкалась я на сук и сумела веревку обрезать. Он упал, я за ним, а выпутать никак не могу. Ну, кое-как все-таки выпутала. Колышкала его, колышкала, в рот дула, по щекам била. Оживел он… Вот теперь почти уж двадцать лет прошло с того жуткого дня, а я все думаю: лучше бы мне и не спасать его. Отревела бы на раз. А теперь вместе ревим. Головушка-то у моего Вовы плохая стала. И сила есть, и сноровка, и красота, а что дитя малое. Ходит вот за мной, а меня когда не будет, куда он, кому он будет нужен?

ПРОЩАЛЬНЫЙ ПОЦЕЛУЙ

   — А что случилось-то с ним, почему он один, без невесты вернулся, ты знаешь?

  — Знаю, давно уж знаю. Мне все Ира, невеста его, рассказала. Оказалось, что кольца они купили и костюм Вове купили. Пришли на вокзал, чтобы домой ехать. А тут бывший Ирин парень подошел, он с бандитами знался, вот она и отшила его. Вот подошел он к ней и приказал: «Пойдем, поговорим…» Она и пошла, побоялась, что Вова вступится за нее, драка может получиться, а она этого не хотела. Отошли за ларек, он к ней и пристал: «Ты должна мне прощальный поцелуй. Поцелуешь, я навсегда от тебя отстану, а нет — и тебя, и твоего хахаля ухайдакаю, ты меня знаешь…» И Ира решила его поцеловать, чтобы отвязался. А Вова ждал, ждал да и пошел за ларек-то. Этот отступился от Иры и начал его дразнить. Ну вот, Вова и сорвался, кольца в урну выбросил, костюм прямо на лавочке оставил и на такси примчался домой. Очень он Иру любил и потерять ее боялся.

   Теперь-то уж она замужем, сынок у нее взрослый совсем, Вовой назвала. Иногда приходит к нам, Вова любит, когда она приходит, садится рядом, гладит ее по волосам, угощает конфетами, машинки свои показывает… Дитя, как есть дитя.

   У крайней могилы появилась фигура Вовы, в сумерках светилось его бледное изможденное лицо. Надя быстро поднялась с лавочки и поспешила ему навстречу. Он оперся об ее руку, и они медленно побрели по засыпанной золотым листом дорожке к выходу.